Точка сингулярности

— Вот жили мы раньше в своей Тверской губернии тихо-спокойно и знать не знали, что где-то живут по-другому. А теперь, понимаешь, развратили нас свободой…

У меня возникло стойкое ощущение, что теперь Паша цитирует кого-то другого. Это он-то, секретарский сынок, начавший гонять по загранкам едва ли не со школы, не знал, что где-то живут по-другому?! Чушь! И я решил прервать этот странный монолог.

— Паша, ты знаешь, а я бы очень хотел, чтоб мы и дальше оставались друзьями. Очень хотел бы, — добавил я уже совсем грустно, и он не смог не ответить.

— В чем проблема? Обменяемся адресами, телефонами, может, ещё куда вместе махнем, и вообще, от Москвы до Твери рукой подать.

— Я если я так и не сумею в Москве зацепиться и опять уеду в Берлин? — счел я нужным предположить.

— Ерунда, от Берлина до Твери — тоже не дальний свет…

Но это уже пошел разговор типа «Ты меня уважаешь?», и мы решили вернуться к столу.

Андрюшка продолжал вяло мучить вкуснейшее мясное блюдо — очевидно, просто спать уже хотел — и это навело Гольдштейна на мысль.

— Слушай, здесь же все оплаченное можно забирать с собою! Тебе ещё и упакуют красиво. Мясо не должно пропасть, да и наших лангустов давай дожуем в номере.

Возражений не было. Позвали официанта, Паша взял счет и долго изучал его, гордый тем, что умеет читать арабские цифры. Это совсем не те цифры, которые с первого класса в школе изучают, как, быть может, подумали некоторые. Современные арабы используют совсем другие символы. Разве что единица у них почти совпадает с нашей, да ромбовидная точка вызывает отдаленные ассоциации с нулем, все остальные закорючки с привычными цифрами не имеют ничего общего. Гольдштейн, однако, в процессе торговли выучил их все досконально, чтобы некоторые шибко хитрые эмиратцы не могли его на кривой кобыле объехать. Но в ресторане «Морском» нас явно обманывать не собирались. Когда я осознал, что выставлен счет на двести сорок дирхам, то есть меньше чем на семьдесят долларов за все, я так обалдел, что от восторга выдал фразу на арабском:

— Хочу жить в Эмиратах!

— Живи, — ответил официант с улыбкой и добавил что-то ещё на другом языке.

Внешне он больше всего походил на филиппинца, возможно, и говорил теперь на тагальском — мяуканье прямо какое-то, а не слова. Я ничего не понял, но по жестам догадался: он объяснял мне, что невозможно стать гражданином этой страны. А я и не хотел гражданином, я только о крабах мечтал, о настоящих и свежих.

Андрюшка уснул — мы ещё пьянствовать не закончили. Настроение было прекрасным, от соленых и печеных морских тварей жутко хотелось пить, поэтому джин решили оставить на завтра, а пока перейти на пиво. Закусывали уже не сильно. Больше курили. Тем паче, что все это происходило в холле, дабы мальчика не беспокоить. Наконец, Паша все-таки попросил граммов пятьдесят крепкого — для полной расслабухи и здорового сна. Я тихо прокрался в комнату, убедился, что сынуля дрыхнет без задних ног, вынес Гольдштейну стаканчик, а сам поддержал его только пивом. Потом, выкурив по последней сигарете, мы пожелали друг другу спокойной ночи. Вот тут и выяснилось, что, в отличие от Паши, Белка моя спать совершенно не собирается.

Последовало предложение выпить ещё по чуть-чуть, прежде чем отправляться в душ, а после душа Белка требовала продолжения банкета, и только потом… О, как она меня заводила!.. Я вмиг передумал начинать давно запланированный серьезный разговор. Я отложил его неважно на когда. Было бы просто варварством разрушать очарование этой ночи мистическими беседами о нашем предназначении и возможном конце света.

Мы пили джин-тоник из одной баночки по очереди, потом я отмокал в душе, а пока там плескалась Белка, тяпнул неразбавленного джина, чтобы решительно отогнать от себя мрачные тени дурных предчувствий, и, наконец, она вышла из ванной, роняя полотенце на пол, и я увидел, что свежий розово-оранжевый загар уже оттенил светлые полоски на её прекрасном теле, и у меня самого была такая же, слегка подгоревшая кожа, и я знал, что прикосновение к ней немного болезненно, но уже догадывался, что в этом и будет сегодня заключаться особый шарм для нас обоих, и мы сидели совсем голые друг напротив друга в уютном свете бра, и пили ещё джин-тоник, и доедали остатки фруктов из холодильника, и вспоминали далекую юность, напрочь выкинув из памяти все, что было после, и в какой-то момент стало невозможно говорить ни о чем другом, только об этом, и я зашептал:

— Ты знаешь, там, в ресторане, были какие-то устрицы — не устрицы, мидии — не мидии, в общем, они не только по виду, но и по вкусу очень напомнили мне твои губы…

— Да?! — удивилась Белка, ещё не до конца понимая.

А я продолжил:

— И розовые кусочки крабов удивительно похожи на…

Я решил внести полную ясность в эти сравнения, и Белка, сладко поежившись, фыркнула:

— Дурак ты, Мишка! Как был дурак, так и остался… О-ох!

Но больше она уже не могла говорить. А я посмотрел в её заплывающие туманом широко раскрытые глаза, и на кончик её языка, непроизвольно облизывающий губы, и опускаясь все ниже и ниже, продолжал шептать: