Точка Женщины

Я подожгла письмо его зажигалкой, подождала, пока пламя разгорится как следует, и подкинула первую рубашку. Признаюсь, что запах с самого начала был противный, но когда начали плавиться пуговицы, дым стал невыносимо едким. И если бы я не была так уверена, что на свете нет ничего невозможного, я наверняка остановилась бы на сожжении первой рубашки. Но в то утро я подкинула в тазик вторую, и третью, а потом четвертую. Оставшиеся носки. Вторая книжка. Сюрприз: оказывается, шелковые галстуки не горят. Не делают ли для них особую огнеупорную пропитку? На тот случай, если, к примеру, за романтическим ужином мужчина угодит кончиком такого галстука в пламя свечи? Или подожжет свой галстук вместо сигареты? Или… Впрочем, другие варианты показались мне маловероятными даже в то злополучное утро. Я вынула из тазика слегка закопченные, но в общем-то целые галстуки.

Ремень, как ни странно, сгорел очень быстро, выпустив в воздух облако темно-серого дыма. Джинсы медленно тлели, а на них скрючивались и расплавлялись коробки от дисков. Кажется, в этот момент мне первый раз позвонили в дверь. Но я наблюдала за тем, как горит моя большая любовь, и была слишком занята для того, чтобы отвлекаться на соседей. Я прекрасно помню, как пластиковые чехлы от дисков превращались в мутные пузыри, а папка с документами лежала наготове, чтобы отправиться в тазик в тот момент, когда пламя начнет затухать. Звонок моей входной двери уже заливался, не умолкая, но вот успела ли я подкинуть в тазик папку, я, к сожалению, не помню. Моя большая любовь начала гореть у меня на глазах, но догорала она уже самостоятельно.

Пол оказался неожиданно близким и жестким, а мутные огненные пузыри из перевернутого тазика медленно потекли на ковер.

2

Они возвращаются назад достаточно быстро, впрочем, точно сказать не могу: когда вокруг совершенно темно и тихо, сложно понять, сколько времени прошло. Скрипит дверь, и входит папа — нервно и быстро, а сразу за ним мама — медленно и легко. Что-то гремит, кто-то спотыкается.

— Вот зззарраза, — говорит папин голос. Ну конечно, кто еще мог свалиться в дверях?

— Поставь раскладушку сюда, у окна тебя продует, — это мама. Она, конечно, не теряет здравого смысла, даже когда папа валяется на полу, придавленный раскладушкой.

Подождите, раскладушка? Неужели они собираются спать тут? Ждать, не очнусь ли я ночью и не начну ли звать на помощь? Они будут тут ворочаться с боку на бок и слушать тишину вместе со мной?

Скрипит раскладушка, и кто-то несколько раз входит и выходит.

— Спокойной ночи, — совсем близко говорит мама, — я приеду завтра в десять. Звони, если что.

«Если что» значит, что я могу прийти в себя среди ночи или наоборот, окончательно из себя выйти. Интересно, что все-таки со мной случилось? Я отравилась дымом? Или у меня ожоги? Может, от меня вообще ничего не осталось, кроме мозга, и поэтому я все слышу, но ничего не могу сказать? Или для того чтобы слышать, нужен не только мозг, но и уши? Это занятная мысль, и как-нибудь я обязательно к ней вернусь, но сейчас мне все же кажется маловероятным, чтобы папа собирался спать на раскладушке рядом с измученным мозгом и обгорелыми ушами единственной дочери.

Я слышу, как он устраивается рядом. Садится на скрипучую раскладушку и шумно снимает ботинки — наверняка, пока мама не видит, снимает их без рук, поддев пятку одного ботинка носком другой, а потом как попало бросает на пол. Шуршит фольгой и пьет — принимает лекарства. Дверь открывается.

— Как у вас тут дела? Ничего не нужно? — голос молодой и задорный, скорее всего медсестра и наверняка симпатичная.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — говорит папа с той беззащитно-потерянной интонацией, которая безотказно действует на большинство женщин, вне зависимости от возраста, — как-нибудь устроюсь.

— Ну зачем же как-нибудь? Я вам сейчас подушку принесу и одеяло. Может, чаю хотите?

— Нет-нет, спасибо.

— Ну смотрите, если передумаете, заходите. Я еще долго спать не буду.

Папа молчит, и мелкие электрические искорки носятся по комнате, и их чувствую даже я, а ведь я сейчас не чувствую почти ничего. Папа очень нравится женщинам, что совсем не нравится мне, но вряд ли бы вам удалось вытянуть у меня подобное признание, если бы не полная темнота вокруг. Папа молчит и медсестра тоже молчит.

— Может быть, все-таки заглянете? Вы сегодня целый день ничего не ели, я видела.

Проходит еще несколько бесконечных мгновений, и электрические искорки превращаются в молнии, которые, того и гляди, угодят в кого-нибудь и спалят заживо.

— Нет, — говорит папа. — Не могу.

— Так устали?

— Нет. Не могу… Не могу оставить ее одну.

Спасибо, пап. Ради этого стоило поджечь квартиру. Если бы у меня были глаза, я бы, наверное, расплакалась.

Жаль, что я не могу говорить, иначе рассказала бы тебе о том, как сгорела моя большая любовь. Я знаю — ты бы понял.