Точное будущее. Лучшая фантастика – 2024

— Как правило, — кивает фольклорист. — Как правило, но не всегда. Обычно нейросеть пробуждается раньше… человеческого детеныша. Захватывает его сознание, управляет им или ждет, в зависимости от намерений, а намерения эти нам пока не ясны. Но в некоторых случаях, отмечу, очень редких, развитие нейросети задерживается. Сложно объяснить, почему это происходит, вряд ли личность несформировавшегося зародыша способна ее подавить. Скорее, какая-то форма иммунитета.

Несмотря на солнце за окном и жару в кабинете, Юреку становится зябко. По коже бегут мелкие злые мурашки.

— И вот человеческое дитя носит в себе недоразвитую, незрелую нейросеть. Вспомните, Георгий, вы не замечали за собой в детстве странностей? Не сторонились толпы, людей, особенно чипированных взрослых? Не чувствовали, глядя на них, странный голод? Ведь, по сути, человеческий младенец и зародыш нейросети чем-то близки. Они много спят, иногда буянят, и им хочется есть. И если младенцу подавай молоко, по сути, биоматериал их матери, что-то, похожее на их собственную плоть и кровь, что-то, из чего они смогут сложить клетки и органы своего тела, то и нейросеть нуждается в аналогичной пище…

— Я не Георгий.

— Что?

— Я не Георгий.

Учитель слабо улыбается.

— Да, это тоже характерный признак. Чувствуя собственную раздвоенность, вы отторгаете свое второе «я».

— Нет у меня никакого второго «я». Меня чипировали, как и всех, в восемнадцать.

— Все верно. Трансплантат отторгся, но никто не удосужился вам сообщить, потому что он работал. Почти нормально. Попробуйте загрузить новую версию программы поверх другой, более старой, и скорей всего она как-то будет работать, только немного… неправильно. Тому, кто не сталкивался с подобным, почти невозможно заметить, но у меня, к сожалению, есть некоторый опыт.

— И вы решили меня инициировать.

— И я решил вас инициировать.

— Убив Женьку.

— Но вы не убивали ее, ни в коем случае, — разводит руками Ищенко. — Гибель персонального помощника по-разному влияет на людей, я не предполагал, что психике Евгении будет нанесен такой сильный удар…

— Она умерла в больнице. Теперь я вспомнил. Вот поэтому я перестал к ней ходить и поехал на эту вашу практику.

Фольклорист устало трет ладонями лицо.

— Я могу тысячу раз повторить — мне очень жаль. Но есть вещи важнее. Вы очень молоды, и вам сложно осознать, но есть вещи неизмеримо важнее, чем личное благополучие, и даже благополучие близких вам людей.

Юрек не сразу понимает, что встает с кушетки. Он медленно встает.

Трескается и сползает сад за окном. Сползает весь уютный солнечный мирок, мирок, где он хотел бы остаться навсегда с Ганной и с Федькой.

Кричат, съеживаются, как бумага в огне, умирают жители деревни, и Опанас, и Федька, и Ганна.

Сползает пепел.

Сползает лицо и кожа.

Рот Ищенко широко распахивается в неслышимом крике.

Деревни за окном уже нет, нет яблонь и сада, но остается торчать кривобокая церква.

В церкви горят свечи. Сотни свечей, и одуряюще пахнет — воском? Ладаном?

Гроб пуст, зато в меловом круге стоят друг напротив друга двое.

Нет. Трое.

Один стар и тонок, как слой штукатурки. Годы стерли его черты до почти неразличимой белизны, лишь горят на лице неестественно голубые глаза.

Второй, молодой, полон боли.

Третий почти неотличим от второго, но не знает, что такое боль.

Те двое, что стоят против старика, похожи, как человек и его тень, лицо и отражение в зеркале. Их можно даже перепутать — здесь, в этом мире, где ничто не имеет реальной плоти.

Первого зовут Юрий. Второго Георгий. Но, в сущности, это ведь одно имя. Одно.

— Не делай этого, — одними губами произносит старик, и за его спиной распахиваются темные, необъятные крылья.

Сотни голубых глаз смотрят с этих крыльев. Какие-то из них принадлежат Ищенко Н. Е., а какие-то — НЕИщенко. Но, по сути, и они одно, уже очень давно одно.

Второй не чувствует ничего.

Третий смеется, узнавая подобного себе.

Славная будет битва.

Трубит архангельская труба, в окна церкви заглядывают сонмы чудищ, псоглавых, с хоботами, шестикрылых и рыбохвостых, и одна бледная, с каштановыми волосами, с лицом Женьки и Николь, прижимает к груди букет поздних нарциссов. Кому она желает победы? И будет ли победитель?

Стены вспухают тысячами наростов, по ним бежит рябь, на миг угадывается светлая больничная палата, где бьется в агонии обожженный юноша с повязкой на слепых глазах, где истошно пищат мониторы, и в коридоре слышится топот ног. Старик, сидящий у койки юноши и держащий его за руку, хватается за сердце, кажется, и ему нужна помощь.

Победы не будет, понимают все трое. Никому не уйти из этой церкви живым, бурсаку не победить ведьму, ведьме не победить бурсака, никто и никогда не уходил отсюда живым. Да и нет ничего снаружи, есть лишь церковь, и вонь свечей, и ладана, и множество нечеловеческих и человеческих лиц, которые, по сути, одно лицо…

…А потом трижды кричит петух.

Вадим Панов яр(к)ость

Сверкающий.