Тогда, в дождь

— Что вы! Стройте, возводите свой мир, господа, да будьте любезны — оставьте мне мой мир, в котором властвовать буду я один. Орудуйте в своих галактиках на здоровье, только, умоляю вас, не троньте моей звезды! Ибо она — моя, это непреложно! Моя и только моя. Я, господа, поэт, и без своей звезды… — он грустно развел руками. — А главное, уважаемые господа: намереваясь сравнять небо с землей, прежде всего наведите порядок в себе самих. Завоюйте какое-то моральное право на власть, на господство. И поймите меня правильно: можно выиграть все и в то же время остаться нищим. Можно иметь и танки, и самолеты, и автоматы. И не какие-нибудь бумажные, как болтали до войны, а самые настоящие, добротной стали, которые отменно попадают в цель. Можно владеть обширными землями и при случае прихватить еще. Настроить казарм, лагерей, аэродромов, мастерских. Что за государство без всего этого? В конце концов, тюрьмы и то нужны: для убийц и воров. Но человека, настоящего человека, нельзя сотворить вовек. Нельзя! За всю историю человечества вам не создать его. Никогда, уважаемые господа. Человека не создать и не создать искусства: подлинного, невымышленного, не замешенного на политике… Ибо если можно научить человека стрелять или махать молотом, то возвысить индивида до его звезды… до высот истинного интеллекта… что вы, господа! Ведь для этого не нужна грубая сила колосса или напористость дешевого оратора… — он воинственно глянул на меня (вспомнил-таки!) и высоко задрал подбородок. — Для этого, господа, нужна в высшей степени сильная внутренняя потребность в культуре… многовековые исторические традиции, от которых, само собой разумеется, и должен начаться сегодняшний день нации… Таким образом, чтобы создать социальную общность людей, которая зиждется не на вульгарных утробных маршах, а на подлинно духовном интеллекте, следует располагать помимо всего и…

Ого! Он разошелся как полагается, до испарины на лбу, говорит с воодушевлением, точно с кафедры, — широко размахивая сухими, пожелтевшими руками, соединяя их на впалом животе, прикрытом черным пиджаком английской шерсти: и спор он ведет уже не с Даубарасом — я это вижу; и конечно же не с Вимбутасом или беднягой Мике; он читает лекцию мне, рабфаковцу Глуоснису, и ни в чем не повинной Марго, которая и без того, надо полагать, немало их наслушалась — ишь как озорно строит она кому-то глазки; но кому? И пусть строит, только пусть остается здесь, около меня, не хочу оставаться в одиночестве — по крайней мере, пока Шапкус не кончит; ага, выдохся, платочком отирает пот со лба; настал мой черед.

— А почему вы считаете, — заговорил я, — что у нас ее нет… этой самой потребности в культуре? Народ, кажется, не сегодня возник на свете. Если мы будем исходить из его многовекового опыта…

— Народ!.. — горестно воскликнул Шапкус — Масса!.. Неужели вы полагаете, что масса, а не вдохновенная творческая личность создала «Сикстинскую мадонну»? «Девятую симфонию»? Написала «Идиота»?

— Не настолько я наивен, товарищ доцент.

— И то ладно, мой милый мальчик: наивным уши рвут. В конце концов, что такое народ? Модное словечко, не более того. Нация — да, а народ… Сама этимология указывает здесь на то, что это категория скорее материальная, чем духовная… так называли себя темные, дремучие славяне в восточных болотах… Литвины… испокон веков тяготели к ратным сообществам… Но дело не в этом. Потребность в подлинной культуре, уважаемые, заложена вовсе не там, где ее ищете вы, — в лучшем случае это мутная поверхность источника, — а в жизнеспособных, сугубо разграниченных духовных устремлениях высокоразвитых интеллектов… в духовном вольном общении… то есть, уважаемые господа, в самых сокровенных глубинах, которых вы… никогда…

— Мы? — вырвалось у меня. — Кто это — мы?

— Да хотя бы и ты с Даубарасом. Или с Гарункштисом. С миллионами таких, кого я позволю себе обобщить одним словом — die Masse^[12]. В данном случае, быть может, и оправдано это слово — народ. Но только в данном, ни в каком ином.

Да, разошелся, ничего не скажешь; похоже, что он, этот уплощенный, с отливающим желтизной лицом индивид всерьез считает, что мы какие-то твари болотные; и если не все из его речи до меня дошло, то это еще не значит, что…

— Жаль, — сокрушенно ответил ему я, — жаль, что нет с нами товарища Даубараса. То-то бы он обрадовался…

— Думаю, ему это было бы интересно.

— Интересно? Что вы, товарищ доцент…

— Мой милый мальчик, — Шапкус склонил голову набок и улыбнулся — мгновенно и скорбно. — Мой милый мальчик, — повторил он, строго отчеканивая каждое слово. — Неужели ты считаешь, что монополия на власть дает заодно и талант? Что Даубарас создаст вам литературу? Товарищ представитель Казис Даубарас? («Маэстро Даубарас…» — улыбнулся кто-то вместо меня.) Старина Фрейд, думается мне, был стократ прав, утверждая, что стремление к власти и славе, друзья мои, всегда было тем непреложным духовным стимулом, который, увы…