Тогда, в дождь

Ночью шел дождь, и рыжая глина крупными комьями липла к подошвам — еле ноги волочишь; жидкая грязь разбрызгивалась в разные стороны; но все это как будто мало занимало Ауримаса; тот, кому достанется… — вертелась в голове нелепая, никому не нужная мысль; что? перо синей птицы; что за бессмысленные сны! Словно наяву видел он Старика и мальчика, стоящих друг против друга; кто кого — глазами, словами; у Старика старомодный пистолет — выстрелит не выстрелит — и борода, которую он то и дело встряхивает, как сказочный чародей скатерть-самобранку: столик, накройся! Накройся, столик, для Вимбутаса, Шапкуса, Сонаты; а для него… Ночь напролет прошатался он тогда один-одинешенек по Дубовой роще, пререкаясь со Стариком и защищая от него мальчика; целую ночь — под ветром и дождем, в листопад, споря с Шапкусом, Вимбутасом и самим собой; Даубарас и Гарункштис как бы выпадали из этого ночного спора, и точно так же — те, с их вениками и усами под Эдди Нельсона; как и Соната, которую он вспомнил лишь под утро, когда рассвело и он снова отворил скрипучую калитку «именья» Глуоснисов; вспомнил и бабушку, а она как раз и шла ему навстречу — с корзинкой картошки, накопанной только что в огороде.

— Ох и раненько ты сегодня, Ауримас… — покачала она головой, глядя на восток, где поверх сизого края облака выглядывало желтым подсолнухом робкое осеннее солнце. — Гаучас, видела я, уже с ночной смены пришел.

— И молодец, что пришел, — буркнул Ауримас и прошмыгнул мимо бабушки в комнату; после посещения профессорской квартиры особенно бросалась в глаза бедность, которая так и глядела из каждого угла; Ауримас избегал смотреть по сторонам, будто чувствуя некую свою вину.

Он рухнул на старый скрипучий диван и мутным взглядом обвел комнату, обдумывая, что же сказать бабушке, которая, безусловно, вот-вот явится сюда и начнет расспрашивать, где пропадал всю ночь да с кем; ну, конечно — вот и она!..

— Счет… за электричество…

— Электричество? — Ауримас взглянул на листок бумаги, который старушка положила на стол. — А-а… так много?

— Да ведь сколько нагорает… ночами-то все палишь да палишь…

— Виноват, — сокрушенно опустил голову Ауримас. — Сознаюсь. Да только насчет злата-серебра…

Он перевернул обе руки ладонями кверху и огорченно посмотрел на бабушку; он даже распахнул на себе пиджак, чтобы показать, насколько он пуст; бабушка молча отвернулась.

— На танцах деньги не раздают, Ауримас, — помолчав, заговорила она. — Деньги — их заработать надо. И в старое время так было, и сейчас. Всегда.

— А письма нет?

— Какого письма?

— Из Вильнюса. Из редакции. Я им послал там одну штуковину…

— Послал? Теперь жди, пока рак на горе свистнет, — бабушка тяжело вздохнула. — Думаешь, разлетелись, только и ждут, когда ты им пришлешь свою «штуковину». А то своих писак у них уж и нету… А если и примут, то какой в этом прок для дома-то…

— Если примут, то и заплатят. Это — обязательно. Всем платят, если печатают.

— За небольшим, значит, дело стало — если напечатают! Ты бы, голубчик, не по редакциям бегал, а…

— На работу мне сейчас нельзя. Пока не кончил курсы…

— «Курсы»! — бабушка раздраженно махнула рукой. — И после курсов не в генералы… Приходила Соната.

— Соната?

— Ну, эта, знаешь… Я бы на твоем месте… эх, Ауримас…

Она умолкла и долгим вопрошающим взглядом смотрела на него; их глаза встретились.

— Ясно, — Ауримас вздохнул. — Она уже успела и тут…

— Успела? Ты о чем это?

— О чем! Нажаловаться тебе успела…

— Да на что ей жаловаться? Отец с матерью есть, дом есть… сама что маков цвет… Жениться тебе надо, Ауримас. Девушка она хоть и молоденькая, зато какие родители… а она — единственная…

— Я тоже единственный, — улыбнулся Ауримас.

— Радуйся, что нашлась такая.

Она снова выждала, давая Ауримасу возможность ответить; как будто выложила все.

— Когда приходила? — спросил он, чтобы что-нибудь спросить. — Вчера мы виделись.

— Ну вот… Надо бы тебе как-то…

— Мне? — Ауримас покраснел. — Мне это ни к чему, бабуня…