Тогда, в дождь

Потом я снова увидал прокурора — на этот раз во сне; но еще раньше — Старика, — ухватив мальчика за полы курточки, он тряс его изо всей силы, пытаясь дознаться, куда тот упрятал перо синей птицы; мальчик молчал; Старик исходил лютостью; их взгляды скрещивались, как копья, с ненавистью и силой; глазами они оба так и сверлили друг друга, будто именно глаза были способны испепелить противника, обратить в прах; это были, пожалуй, самые непримиримые враги на побережье, где они сейчас стояли, — оба упрямые, как два козла, как два разъяренных быка, уткнувшиеся друг в друга рогами; а возможно, и на всей земле… — отвратительный Старик и замухрышка-мальчик; а я, незваный свидетель, метался между ними, едва ли не касаясь их одеждой, проплывал, точно облако, — не дыша, беззвучно, прозрачный и невесомый, словно сам воздух, — но все слышал и видел; потом появился прокурор. Я опять увидал прокурора и чуть не заорал сквозь сон; сдержался, чтобы не спугнуть мальчика, который как будто уже заприметил меня, так как издали заморгал большими голубыми глазами; прокурор надвинулся на меня. Не Раудис, нет, совсем другой; это был другой прокурор, вовсе незнакомый и невиданный, но с такими же зелеными погонами, крупный, плечистый, с суковатой палкой в руке; он прошествовал мимо меня (вот удача!) и занес свою палку над Стариком и мальчиком; Старик съежился и выпустил мальчика, потом что-то крикнул прокурору (я не расслышал, что именно); тот замахнулся еще раз… мальчуган взвизгнул. И снова было утро, светило солнце, за окном чирикали воробьи; и снова в кухне хлопотала бабушка, как обычно, ворча себе что-то под нос — любила старуха побеседовать с умным человеком; гудел завод. Я встал и начал одеваться; сон продолжался; потом сел завтракать — комковатая каша без масла застревала в горле, потом сгреб тетрадки, рассовал по карманам, ушел… А сон все тянулся, длинный, нескончаемый сон — от детства до наших дней; мальчик по-прежнему стоял, съежившись, закрыв ладонями лицо, и по-прежнему его сверлил взглядом Старик, задрав кверху трясущуюся на солнце седую свалявшуюся бородку; потом они погнались за мной. И опять мы были втроем, как и в начале сновидения, и опять Старик маячил поблизости, посапывал и невнятно бормотал; и мальчик бежал рядом, но с другой стороны, семенил босыми ногами по плотной рыжей глине; а я шел между ними двоими, невесомый и все еще невидимый для них, скрытый своими мыслями от всех, и раздумывал, как обошелся бы прокурор с мальчиком, если бы тот не проснулся; думал о себе.

Все в моем сознании смешалось и перепуталось, и все представлялось сном — вечер в честь начала учебного года, ночь у Вимбутасов, конкурс, прокуратура; и сейчас, как и во сне, я словно чувствовал занесенную над головой палку, а нечто — невидимое и невесомое — равнодушно проплывало стороной; равнодушно? Откуда это пристальное внимание к моей особе — и Шапкус, и прокурор, не говоря уже о том, в бакенбардах, который — я был уверен в этом — строчил мне письма с угрозами; неожиданно для себя я оказался в центре событий, уводящих меня на некий неведомый путь, и если бы не бабушка да не Соната… Если бы не они, не знать бы мне нипочем, что со мной сделалось и почему я так переменился, с того самого дня, как… Нет, каких-либо явных, бросающихся в глаза изменений вроде бы не было — я продолжаю ходить, спать, есть, видеть сны, хотя и довольно жуткие; я сижу на лекциях, пишу контрольные, танцую, бегаю к Сонате… правда, реже, чем раньше, но не потому, что так посоветовал прокурор — чтоб ему провалиться, — а потому что…