Тойота-Креста

– Ну я пошла… Созвонимся. Ты куда сейчас?

– На Правый берег.

– Зачем?

– Сделать стойку.

Маша вдруг улыбнулась:

– Хочешь скажу наглость? По-моему, ты ее давно сделал.

– Хм… Как только тебя увидел. Удачи тебе.

Издали горы поднимались высокой грядой, а дома и заводы ютились у их ног. Когда он подъехал, горы скрылись, залегли и серыми скалами теплоцентрали встала промзона, заклубилась угольной пылью, разбитой дорогой, по которой вдруг прогрохотал допотопный карьерный самосвал.

Сколько он перевидал за свою жизнь складов, путей с тепловозами, портов и заводов! Дорог мимо переполненных помоек, жилых коробок с загаженными подъездами, с исписанными и подожженными стенами.

Провонявших мочой лифтов и железных дверей, за которые люди ныряют измученно, как в логово.

Некоторое время он ехал сквозь склады и гаражи, пока не добрался до бетонной коробки. На крыше стоял автомобильный кузов.

– Где Влад? Я ему звонил.

– Геша, где Гнутый?

– Отъехал. Щас будет.

– Але, Влад, ты где? Понял. Жду.

Мертвая, перебитая пополам “Виста-Ардео” стояла укутанная в полиэтилен. Женя поднял пленку, вместо левой передней дверцы зияла огромная вмятина-труба, и в ее поверхность была вдавлена кора тополя. Стекло было, как зеленоватый и гибкий лед, иссеченный в мелкую сетку, или как сеть на зеленой осенней воде. Напротив водительского сидения стекло выперло белым пузырем.

Раздался глухой рокот пробитого глушителя, и появилась

“Тойота-Скептер”, темно-зеленая и пыльная. Громыхнув, подпрыгнула на колдобине, проворно объехала яму и встала. Задний бампер был подвязан веревкой, вместо одного колеса желтела докатка, похожая на крышку от кастрюли. Из машины вышел с новой стойкой Влад по фамилии

Гнутов. Все звали его Гнутый.

Была в нем какая-то тотальная опаленность и пропыленность. Бритая голова, худое скуластое лицо, загорелое и будто травленое, с пятнами не то от сварки, не то от близости химзавода. На темени белый шрам.

Когда он гнал из Владивостока машину, на въезде в Хабаровск решил отделиться от колонны по каким-то дурацким делам, а потом остановился по нужде, и тут же с незаметной стоянки сорвались

“Креста” и “Клюгер”, которым он не захотел заплатить за въезд. От трех ударов фирном осыпались фары и лобовик, а его самого так

“приварили монтиркой по макитре”, что он больше никогда не отставал от товарищей.

Женя загнал машину и стоял с ребятами, которые приваривали глушитель вздетому на талях “Чазеру”, и думал о том, с какой скоростью эти

Серёги и Влады начали разбираться в двигателях и кузовах всяких

“камрюх” и “крузаков”, обросли кличками, и те припечатались к жизни так, что не оторвешь. И стали символом выбора, примером того, как брошенный на выживание народ выбирается сам, потому что никто не имеет права учить его, как жить, на чем ездить и откуда рулить.

И несмотря на постоянную угрозу запретов, упреки в неправильности и всевозможные препоны все равно продолжают возить из Японии праворукие машины и гнать их в Сибирь. И на каждое ужесточение находить выход, и снова ехать во Владивосток, и покупать там грузовики, ставить в них по две легковухи, и еще одну маленькую, какой-нибудь “Виц”, тащить на жесткой сцепке, заделав ему морду фанерой, так что он несется сзади в облаке пыли в огромном, грубом и избитом щебенкой наморднике.

Он думал о том, что та правда, которая сочится из огромных западных городов, но, обтрепавшись, лишается лоска и, докатившись до океанского берега, оборачивается брошенными поселками, землетрясениями и наводнениями, замирает на некоторое время, поразившись синеве и силе океана и, переродясь, возвращается, рикошетит, но не местью и злобой, а непостижимыми белыми машинами, словно выточенными из китовой кости и похожими на больших тихоокеанских чаек.

А эта посадка с правого борта, словно иная точка приложения энергии, из-за которой должно вести в другую сторону и грозить чем-то глобальным, связанным с силой Кариолиса и отношениями полушарий, так вот эта посадка наперекор всему оказывается привычной, жизненной, давит ровно и еще так поддает копоти, что дух захватывает.

Сами машины, отлитые совсем из особой, тугой и аскетичной плоти, нельзя назвать меньше чем явлением, и наступает оно с другой стороны жизни – тем сильнее, чем удаленней и бедовее регион. И, чем дальше на восток, тем их становится больше и акулья плоть копится, набирает силу и достигает полной власти в Хабаровске, Владивостоке и

Южно-Сахалинске. А потом на белых крыльях переносится на шестьсот верст, на самый южный остров Курильской гряды.

И пролетает огромный пласт океана – синей кожи, отливающей на солнце, – и темно-сизых вулканов, торчащих из облаков там, где в оторочке разбитых шхун и прибоя стоит последний остров. На его прибрежных меляках вода становится ярко-зеленой, и все тонет в гигантских лопухах и в крике большеклювых ворон, и одеялом перетекают хребты то охотские, то тихоокеанские туманы.