Тойота-Креста

Сангилен на юго-востоке Тувы. А из бака струится марево, и воздух заваривается, и его ведет, а вместе с ним и душу, он стоит на земле и слышит, как сплетаются и расплетаются дороги… Я не хочу быть европейцем… Она никогда не будет здесь жить… А где нет этого воздуха и синих ирисов, я не выживу… Любовь – это когда умеешь быть одиноким, там, где не бывает попутчиков.

От струи бензина, льющейся в бак, воздух все гуще дрожал и плавился, как оргстекло на огне. Едва машина трогалась и набирала скорость, становилось понятным, насколько плотно то, чем мы дышим, и что есть вещи, умирающие при остановке.

За эти две недели доросло-дозрело все то, что должно было дозреть, и заговорилось с Машей, как раньше не говорилось, – легко и спокойно, будто любовь вздохнула и расправилась на все крыло.

…Чем ближе к аэропорту, тем он сильнее немел, чувствуя, как отдалилась Маша за разлуку, и, когда ее увидел, его и вовсе откинуло на тысячу верст. Другая жизнь сквозила в каждой ее черте, она была омыта в ней, как в нежном масле, и сияла мягко и сдержанно.

В серых глазах минеральная зеленца, крупные ресницы едва обозначены тушью. Подстриженные волосы лежат светлым пластом, перелив от русого к белому, опаленному, еще тоньше, просчитанней. Ноги под черной юбкой голые, летние, ремешки туфель плотно оплетают подъем. Ступни небольшие, пальцы собранные, загорелые, ногти темно-брусничные…

Голая рука придерживает чемодан с выдвижной ручкой и латунным замочком.

Опустив ресницы, подставляет щеку, издает понимающий и отстраняющий стончик. Говорит про духоту в самолете. В машине, когда он берется за рычаг автомата, осторожно кладет кисть ему на руку:

– Ты скучал?

– Я чуть не спятил. Мы поедем в твою гостиницу?

– Да, – нежно и обреченно-тихо.

13

Без голливудских телепроектов и Каннского фестиваля, без показа мод в Гостином дворе, без банкета в “Балчуге-Кемпинском”, без прохладного офиса на Ордынке, без лакового немецкого автомобиля, без просторной квартиры на Кутузовском, без банкомата с теплыми и будто ненастоящими бумажками, без светящихся магазинов с фонтанами, барами и боулингами, без сауны с травами и томно лежащими женщинами, без бассейна с неестественно-изумрудной водой…

Без мечты об умном, преуспевающем и нежном, с местом международного журналиста в Вене, без серебристой норковой шубки, без черного брючного костюма, без сапожек с отточенными в шило носами, без тончайших колготок, без телефона с халцедоновой крышечкой, без часиков на ледяном и плоском змеином пояске, без юбки, шелково скользящей по бедрам, без блузки, электрически липкой и искрящей в темноте…

Без тонкой, как струйка песка, серебряной цепочки, без блеска на приоткрытых губах, без тона на веках и туши на ресницах, без грифеля на расчетливо подправленных бровях, без земляничной жвачки в белых зубах…

Без черных туфель с непосильной оплеткой ремешков, без острых каблуков и стальных подковок. Без черного нежного лифчика с двумя заедающими крючочками. Без полупрозрачных и узких трусиков с черным ободком по поясу…

Она лежала в его руках.

И расступилась податливая глубина, и, как в смертные секунды, навеки приблизились и легли рядом дорожным потоком, цветными жилами – синие ирисы, сталь Енисея и ковер тумана, переползающий остров Кунашир с тихоокеанской на охотскую сторону. Протяжной полосой пронесся белый

“Марк” работы Кунихиро Учидо со стойкой “плавник акулы”, и серпантинное головокружение над пропастью вознеслось меловыми пиками в саянскую высь и оборвалось космическим небом, и звезды запылали среди дня и рассыпались по всему телу золотой и колючей осыпью.

И тихо выступили из синевы стена монастыря и кедр с обломанной вершиной, и было покойно в чреслах, и свято на душе, и голова ее лежала на его плече. Птичьим шорохом, степным ветерком слетело: “Мне очень хорошо”, – и слова, с генетической точностью вложенные во все женские уста, теперь принадлежали только ей.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила она.

И он начал рассказывать про то, как слоисто распластаны пихты на берегу океана и каким йодистым тленом тянет с берега, заваленного японскими поплавками и сетями…

А она уже засыпала, вздрагивая, догорая и тая, как солнце, в своей нежности, красоте, усталости. Губы были приоткрыты небу, как лепестки, и, как лепестки, чуть завиты, он поцеловал их, и они ей не принадлежали и отвечали со вселенской готовностью.

И это прикосновение уже ничего не значило, потому что он давно уже прошел сквозь нее дальше и глубже, туда, где остановилось время и смешалось прошлое с будущим, став настоящим, и все было в ее пелене, налете, тумане, и он глядел на родившийся мир, как сквозь плаценту.

А утром, проснувшись, она не раскрывая глаз и улыбаясь, потянулась, поискала лицом что-то у него в шее, пряча сонный рот, и пробормотала:

– Там, в холодильнике… Возьми два апельсина и лимон, и у меня такая крутилка… Сделай мне, пожалуйста, сок…