Звенит звонок, и я бегу к спортзалу с книгами в руках, а живот приятно сводит от того, что я увижусь с Гидеоном, и все будет хорошо. Но это неправильно, неправильно, я должна идти домой. Ждать у телефона, когда ты позвонишь. Ты идешь сегодня вечером на представление, а я здесь занимаюсь… Чем именно? Чисто технически нет ничего неправильного в разговоре с другом. Твое правило нереалистичное и детское. Это правило для того, чтобы его нарушать.
Гидеон уже там, облокачивается о ворота, окружающие бассейн напротив спортзала. Он поглощен чтением одной из своих тысяч книг комиксов манга. Милый ботаник, и мне нравится, как он поджимает губы, когда сосредотачивается. Гидеон попадает в другие миры так, как другие люди заходят в комнаты.
– Привет, – говорю я полушепотом.
Он поднимает взгляд и улыбается:
– Привет.
Бросает книгу в рюкзак, стоящий у ворот.
– Расскажи мне про свой день.
Эту фразу он использует только со мной. Мы рассказываем друг другу о своих днях, приукрашивая, словно сидим вокруг костра и рассказываем истории.
– Ну, один джентльмен написал мне песню, – начинаю я. Боже, я флиртую с ним.
Он поднимает брови.
– Ничего себе.
И поехало. Мы смеемся, иногда так сильно, что болит живот. Мы говорим шепотом о вещах, которые легче говорить за кулисами, где темнота скрывает плащом. В такие моменты наши головы склонены друг к другу, словно мы заговорщики.
– У меня к тебе предложение, – говорит Гидеон.
– Так…
– Актеры, как правило, голодны перед вечерним представлением – это всем известно, понимаешь же.
Я подавляю улыбку.
– Конечно же. Все знают, что актеры голодны время от времени.
– Так что мне просто любопытно, я провожу соцопрос: ты любишь еду? Подойдет ответ «да» или «нет».
– Ты поднял хождение вокруг да около до совершенно нового уровня.
– Ужин, – говорит он, подходя ближе. Одна рука на воротах, мягко сжимает металл. – Со мной. Сегодня вечером. – Он смотрит на часы. – Вообще-то через два часа, потому что нам нужно в театр пораньше.
Я качаю головой. Мне нужно идти. Гэвин. Мой парень. Мне нужно идти.
– Это всего лишь ужин, Грейс, – говорит он мягко. – То есть давай будем честными, это меню «Все по девяносто девять центов» в «Тако Белл». Достаточно невинно, если все это учитывать.
– Я даже не знаю, что мы тут делаем, – говорю я.
– Мы делаем вот это, – говорит он. А потом обнимает меня.
– Ненавижу тебя, – бормочу я, прижимая лоб к его плечу.
– Врешь, – тихо говорит он. Он прижимает меня к себе крепче, и мы одновременно ахаем. Я рада, что он не видит улыбку на моем лице.
На нем мягкая старая футболка с изображением Альберта Эйнштейна, и он теплый, и что-то кружится между нами, в нас. Я не знаю, что это, но не хочу его отпускать. Но я должна. Это неправильно, это почти что измена. Если бы ты увидел…
Я пытаюсь отстраниться, но не по-настоящему, а он держит меня лишь крепче, проводит пальцами по волосам.
– Выбери меня, – говорит он.
Я поднимаю взгляд в испуге. Наши губы разделяют лишь дюймы. Если он меня поцелует, я не знаю, что делать. Мои глаза наполняются слезами, и я не знаю, что сказать. Я, черт возьми, не знаю.
Он заправляет локон мне за ухо:
– Я обожаю тебя, – говорит он. – Ты стала моим ближайшим другом за пару недель. Ты первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь. Выбери меня. Ты не пожалеешь. Клянусь Radiohead и Шекспиром. И даже «Пепси Фриз», если это подсластит дело. Каламбур намеренный.
Мой лоб упирается ему в грудь. «
– Не возвращайся к нему, – говорит Гидеон. – Даже если мы… Даже если ты решишь, что это не… – Его руки скользят по моим, и он переплетает наши пальцы. – Он делает тебе больно. И это просто убивает меня.
Мне нравится держать его за руку. Мне нравится, что он хочет касаться меня настолько, насколько может. Мне нравится его мягкий взгляд, когда его глаза останавливаются на мне. Я тебе изменяю, не так ли? Это, должно быть, измена. Я думала, что я не такая.
Я отстраняюсь.
– Мы с Гэвином вместе уже почти год. Он – часть меня. Если я его брошу, это будет… То есть… ты так говоришь, словно я могу просто… – Я машу рукой. – Это не так легко.
«Уходи, – умоляю я его. – Я тебя разрушу. Я сломана».
Пальцы Гидеона отпускают мои, и он облокачивается о ворота со скрещенными на груди руками.
– Почему?