Толедские виллы

Я уже хотела привести свои слова в исполнение. Но стоявшие вокруг люди, видя, что я полна решимости и отчаяния, что дон Леонардо остолбенел от изумления, а Клеменсия смущена, увели их из комнаты и заперли меня одну. Я билась и кричала, потом со мною случился обморок; сколько он продолжался, не знаю, привели меня в сознание на другой день — об этом позаботился уже дон Гильен, поторопившийся с приездом, так как дон Далмао напугал его вестью о болезни, якобы угрожавшей моей жизни. Остаток же той безумной ночи прошел в объяснениях дона Леонардо с его кузиной-притворщицей, которая оправдывала себя обычной отговоркой — «кто провинится по любви, прощения достоин», — в сетованиях на ее коварство и в обращении юноши к любви более чистой; ныне чувство его очистилось от тайных вожделений и улеглась ревность, имевшая столь мало оснований. Так доблестное решение помогает человеку благородному одержать победу над самим собою; очищая страсть, освобождает ее от уз любострастия и придает ей новую силу любви платонической, которую в своих «Триумфах»[121] воспел Петрарка.

Как я уже сказала, утром приехал его отец и, когда узнал о всех происшествиях, сурово отчитал обоих; дон Леонардо ходил мрачнее тучи, Клеменсия горько каялась. Зашел дон Гильен и ко мне и, утешая, сказал, что супруг мой жив-здоров и находится в его замке. На самом же деле, когда послали людей его искать, те нашли только его деревенское платье, висевшее на высокой пальме; подножьем той пальме служил крутой утес, по которому плоды ее, отделившиеся от золотых гроздьев, скатывались прямо в море, и оно, благодарное, ластилось к ней, лобызая ее корни. Обнаружили также, что на коре ствола написана следующая эпиграмма, или, если угодно, сонет:

Прохожий, в изумленье видишь ты
Одежды, что с моей свисают кроны.
Мой благодетель, мною оскорбленный,
Оставил их — и горше нету мзды.

Поддавшись обольщению мечты,

Взрастил, взлелеял пальму он, влюбленный,
И не гадал, не ведал, ослепленный,
Что не ему достанутся плоды.

Как он гнетет меня, злосчастный дар, _

Напоминая то, что было прежде;
Как заставляет он меня стыдиться!

О, если бы, перенеся удар,

Могла душа, как тело от одежды,
От боли и любви освободиться!

Все, кто читал эти жалобные стихи и видел одежду на ветвях, были уверены, что ее владелец бросился со скалы в море; его стали усердно искать у берегов, выходили далеко в море на рыбацких баркасах и кружили там, огибая мыс, однако все было тщетно, сколько ни прощупывали дно острогами и шестами, — пришлось вернуться лишь с печальными трофеями, свидетелями трагедии. Сообщить мне страшную весть не решились, опасаясь ухудшить мое и без того тяжкое состояние. Однако осторожный дон Гильен, узнав обо всем, поступил мудро и предусмотрительно: он постарался меня успокоить, пообещав сделать то, что сам почитал невозможным, — привезти ко мне на другой день моего супруга, смирившегося, успокоенного и желающего якобы просить у меня прощения; если же дон Далмао не явится вовремя, сказал он, то чтобы я не тревожилась — видно, он занемог от всех этих событий и огорчений — и чтобы даже не думала в таком состоянии идти его навещать; лучше, мол, погодить, пока оба мы поправимся и сможем с весельем отпраздновать радостную встречу двух любящих после минувшей бури ревности. Он умолял меня открыть всю правду о нашем прошлом, я повиновалась благодетелю и рассказала историю нашей любви, сообщила наши имена, звание и откуда мы родом. Повесть моя переполнила его сердце жалостью, но виду он не подал, чтобы меня не встревожить снова, и, изрядно сердитый на сына, отправил его в Ористан, а Клеменсию, виновницу стольких бед, увез в свой замок.

Наступил наконец столь желанный для меня «другой день», который, как я полагала, должен был принести примирение с любимым и забвение обид. Однако дон Гильен явился один, и меня охватил страх — предчувствие новых гонений фортуны. Я спросила, где мой супруг, и, не дожидаясь ответа, сказала:

— Мой супруг либо мертв, либо на краю гибели — никакое иное препятствие не могло бы ему помешать встретиться со мною!