Толедские виллы

Желая меня развлечь, мой благородный хозяин устроил, тому два месяца, званый вечер, и в этот дом явилась тогда вся наша фамилия, связанная многолетней дружбой с семьей дона Родриго, дабы придать балу пышность своим присутствием и блеск присутствием доньи Виктории, сестры вашей, — достойного предмета моих дум и невольной губительницы моей свободы! Ибо свободу я утратил при первом взгляде на дивную красоту ее тела, по которой я угадал высокий строй души. Мы танцевали, и, выполняя прихотливые фигуры танца, я думал о прихотях своей судьбы. Можно ли удивляться, что любовь, пришедшая в танце, терзает своим непостоянством? Бал окончился, а с ним — наслаждение лицезреть ее; с ее уходом ушла вслед моя душа, отныне я был поглощен мечтами о ней — даже дон Родриго заметил, что и за столом и в разговорах я стал безразличен ко всему, что не было связано с нею. Настойчивыми просьбами и притворными вспышками гнева он вынудил меня открыть причину столь странного поведения; я признался в своей любви, оправдываясь тем, что выбор мой хоть и дерзновенный, но достойный. Дон Родриго ободрил меня, сообщив о своем давнем знакомстве с вашими родителями. Он стал посещать их чаще прежнего, брал меня с собой; несколько раз нам случилось прийти в отсутствие родителей — сестра ваша обычно сидела за шитьем со своими служанками, и мне иногда удавалось остановить ее иглу и привлечь слух лестными речами, отворяя дверь для истинных признаний, чтобы ее душа удостоила их аудиенции. Наперсником был мой друг, помощником — добрая слава, что идет в Неаполе об арагонских дворянах и весьма была умножена вашими письмами, полными похвалы испанцам, — из них я узнал, что вы так прижились на нашей земле, что едва не забыли о своей. Словом, продолжая эти визиты и беседы украдкой от родителей, мне удалось привлечь ее сердце своими достоинствами и достоянием, расположить письмами, услышать благодарности за музыку и прогулки, и к концу трех месяцев я добился, хоть и не заслужил, ответа на одно из писем, и в нем — целомудренно нежных слов, облекавших благопристойные надежды на то, что, ежели одобрят ее природные повелители и согласитесь вы — чьего приезда ждали, — то она готова в сладостном таинстве отдать в плен свою свободу, коей стану я счастливым обладателем; она велела, однако, подождать с исполнением наших желаний до вашего прибытия — а будет, мол, это вскорости: из Барселоны вы писали, что уже сели на корабль, — ибо любовь ее к вам (более чем сестринская) и ваше расположение к испанцам позволяют надеяться, что вы сумеете убедить родителей дать нам благословение.

Не стану пересказывать, какому безмерному ликованию предавался я, — оно знакомо всякому, испытавшему совершенную любовь, знакомо, конечно, и вам. Дон Родриго от души пожелал мне счастья. Не в силах дождаться вашего приезда, я считал минуты, которые казались мне годами, а донья Виктория расточала мне свои милости, уверенная, что станет моей супругой, и сдерживаемая лишь своими строгими правилами. Между тем, без ее ведома и без моей вины, злосчастная моя судьба подсунула на глаза вашим родителям Асканио, кабальеро из здешней столицы, знатного и богатого искателя руки моей красавицы, пусть менее обласканного ею, зато более удачливого. Родители обоих вступили в переговоры о браке, и позже всех узнала об этих замыслах та, кого они больше всех касались: однажды, когда вы уже осчастливили этот город своим долгожданным приездом и повергли в уныние меня, узнавшего, что решение родителей вами одобрено, они при вас, расхваливая достоинства моего соперника, сообщили дочери свою волю и спросили ее согласия. Она не посмела воспротивиться, но и не сумела скрыть своего волнения. Его приписали, однако, естественной стыдливости, украшению нежного пола; донья Виктория, ради дочерней покорности и доброй славы жертвуя жизнью, зависевшей от ее любви, предпочла погубить первую и оскорбить вторую, но не дать повода считать себя своевольницей, нарушающей родительскую волю. Итак, она сказала «да». Но, как я узнал в тот же вечер, сказала так невнятно, что если недействительна перечеркнутая подпись, то, пожалуй, не может быть действительным и слово, раздробленное на обрывки вздохами.

Тогда я удалился, и в тиши уединения из глаз моих потекли их узницы, а для излияний души отворились узилища — бурными вихрями заклубились муки сердечные и, завладев мною, по натуре подверженным их злому действию, довели меня до тяжкого недуга. В тот же вечер она написала мне письмо, я хочу прочесть вам его и отдать вместе с прочими, коих меня удостоила ее рука, — если они и не послужат долговым обязательством, предъявив которое вы могли бы полномочно взыскать в мою пользу, объявляя недействительными обязательства, данные моему сопернику, то, по крайней мере, достанутся вам в наследство; смерть моя неизбежна, и среди всех моих вещей и драгоценностей, которые я завещаю вам, письма эти — самое дорогое.

Тут он достал из-под подушки письмо и прочитал его вслух. Гласило оно следующее: