Толкин и его легендариум

Предвкушение богатств, которые принесет смерть дракона Смауга, представляет собой очередную смену фокусировки, и Толкин преломляет это чувство через призму слухов, ползущих от Бильбо и гномов к эльфам, к людям Озерного города, к гоблинам Мглистых гор и Гундабада. О деньгах начинают думать повсюду. Озерный город приветствует гномов старыми песнями, предрекающими «возвращение короля», богатство которого «будет бить фонтанами и течь золотыми реками». Песня о приходе короля в свои владения неожиданно вызывает в памяти балладу конца XVII века When the King enjoys his own again. Речь идет о Якове II — короле-католике из династии Стюартов, низложенном в результате Славной революции 1688 года. В 1689 году британский трон занял Вильгельм Оранский. Следующие полвека страну раздирали восстания и бунты. Якобиты, сторонники Якова II, были окончательно разгромлены лишь в 1746 году в кровавой битве при Каллодене; и баллада сохраняла популярность среди тех, кто поддерживал Стюартов и католицизм. Скрытое якобитство Толкина — уже второй намек в «Хоббите» (первый — эпизод с белой ланью) на свергнутого английского, а теперь британского монарха.

◆

Перейдем к дракону. Бильбо видит сокровище раньше других, и это зрелище завораживает его. «Сказать, что у Бильбо захватило дух, — значит ничего не сказать», — пишет Толкин и как филолог инстинктивно вводит здесь неологизм, существительное staggerment от глагола stagger — «шататься на ногах». Это волшебное ощущение разжигает в хоббите чувства прежних владельцев: «…страсть гномов к золоту была ему чужда. Но сейчас душа его прониклась восторгом; как зачарованный, он застыл на месте». Потом к Бильбо возвращается прагматизм, и он крадет золотую чашу, «настолько тяжелую, что он едва мог ее нести». Такая реакция на сказочные богатства не только в духе этого персонажа (он уже походя стащил кошелек у тролля и обчистил кладовые эльфийского короля), но и прямо отсылает к «Беовульфу», где похищение золотой чаши приводит к пробуждению спящего дракона. Немецкий литературовед Джек Зайпс называет Смауга «паразитом» на том основании, что драконы сами ничего не производят, и добавляет даже, что «в социально-политическом отношении это образчик капиталистического эксплуататора». Не думаю, что это так, но можно задаться вопросом: а что вообще дракон может делать со своим сокровищем? Злорадно торжествовать над ним и неистово бушевать, если какая-то его часть пропала. Следовательно, поскольку в рассказе уже появились страсть обладания, скупость, алчность и власть, сокровище дракона демонстрирует суетность и тщетность накопления богатства. Это не рабочий капитал, а бездействующий в прямом смысле слова, однако он придает статус и подтверждает власть, именно поэтому Смаугу нельзя допустить, чтобы целостность его состояния была нарушена утратой хотя бы одного бокала. И в «Хоббите», и в «Беовульфе» последствия воровства одинаковы: дракон пробуждается ото сна (а может, сбрасывает пелену кошмаров) и в ярости взлетает. Вслед за литературной аллюзией немотивированная кража оказывается губительной для гномов, Озерного города и для всего Средиземья, пусть и приводит к преждевременной смерти самого Смауга.

Но пока этого не произошло, Бильбо, вжившись в роль взломщика, применяет находчивость и двуличность в переговорах и обсуждениях между персонажами — в последних главах вообще много совещаются. Он возвращается к Смаугу, невидимый благодаря кольцу, и представляется чередой прозвищ-загадок, в которых подытоживает свои приключения, — повесть сводится здесь к цепочке малопонятных метафор-кеннингов. Уже поспорив с самим собой о том, следует ли вообще идти в залы дракона («это была подлинная битва в одиночестве туннеля»), он теперь активно придумывает для себя множество образов: «Я — Носитель Кольца, я — Приносящий Удачу». Второй эпитет весьма сомнителен, что, к сожалению, бросает тень на все это представление. Бильбо полагает, что разговор с Голлумом освободил его от необходимости соблюдать привычные нормы поведения и предусмотрительно льстит Смаугу — один из случаев, когда он проявляет неискренность, хотя, наверное, у бесед с драконами свои правила. Подбирая себе разные имена переменчивого и изворотливого свойства, Бильбо сам начинает говорить как дракон. Толкин снова намекает на «Беовульфа» и культуру англосаксов: рассказ о себе, облеченный в форму загадок, сопоставим с припевами в устном эпосе и вызывает в воображении атмосферу медового зала, где не проверенные в деле герои бахвалятся своими будущими подвигами.