Толкин и его легендариум

Больше всего усилий потребовали «Древняя история» (опубликована как «Тень прошлого») и рассказ Гэндальфа о Кольцах власти. Толкин по-прежнему не вполне понимал природу этих колец, их связь с рассказом Бильбо о Кольце в «Хоббите» и то, каким образом Кольцо должно управлять побочной сюжетной линией с восхождением Арагорна на престол Гондора в качестве наследника Исильдура, Кольценосца из прошлого. Странно, но писатель внимательно отнесся к снам Фродо в доме Тома Бомбадила и в Бри, будто надеясь разглядеть в них намеки на развитие сюжета, указание на сокрытые пока события.

Наконец, в романе появляется павший волшебник Саруман. В будущем это позволит создать новую насыщенную нить повествования — она начнется с заточения Гэндальфа и достигнет кульминации в Бэг Энде в предпоследней главе романа, но пока Толкин боролся с прямыми следствиями расширившейся истории Кольца, из-за которой затянулись дебаты в Ривенделле.

В результате творческие муки привели к рождению новой версии, начинающейся с «Совета Элронда». Переосмыслить встречу в Ривенделле позволил все тот же смелый шаг — появление Сарумана во всех его расцветках и масках. Его происками можно было объяснить исчезновения и задержки Гэндальфа, он проложил путь к описанию механизированных козней и нового индустриального общества Изенгарда, в сюжете появился еще один ориентир. Изенгард открывал широкие возможности: «Властелин колец» не только начал отходить от знакомых мест и атмосферы «Хоббита», но и намекать на существование целого мира с различными культурами. От Хоббитона мы добрались до милой, безопасной гавани Ривенделла, а теперь появилась нотка мрака и горечи, искушающая выйти за пределы уже известного.

◆

Первым нововведением стал балрог из Мории. Его описание вызывает много споров: например, есть ли у него крылья? Толкин здесь замечательно уклончив и тонок. Схожую черту философ Грэм Харман недавно обнаружил у мастера ужасов Говарда Филлипса Лавкрафта (1890–1937) — современника Толкина, прославившегося «Мифами Ктулху» про монструозных, кошмарных межизмеренческих существ. По мнению Хармана, ключом к произведениям Лавкрафта является понимание, что созданные им монстры не антропоцентричны, а человеческие знания не позволяют приблизиться к осмыслению чуждой реальности. Харман пишет, что «величайший дар Лавкрафта-писателя заключается в намеренном и умелом предотвращении любых попыток его парафразировать». Для примера обратимся к описанию статуи Ктулху: «Если я скажу, что в моем воображении, тоже отличающемся экстравагантностью, возникли одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека, то, думается, я смогу передать дух изображенного существа, <…> [но] именно общий контур этой фигуры делал ее столь пугающе ужасной».

Эту фразу никак нельзя выразить предложением «Он выглядел как комбинация осьминога, дракона и человека». Поэтому язык Лавкрафта, по словам Хармана, «парафраза реальности, ускользающей от буквального изложения». Философ видит в этом «причудливый реализм».

Примеры описания монстров, где невозможен парафраз, можно найти и в рассказах о призраках Монтегю Родса Джеймса, с которыми Толкин был знаком. В «Альбоме каноника Альберика» (1895) этот автор эдвардианской эпохи описывает картину с отвратительным гуманоидом: «Поначалу видна была лишь масса грубых, спутанных черных волос. Если присмотреться, под ними угадывалось ужасающе тощее, похожее на скелет тело с тугими, как канаты, мышцами. Ладони существа были смуглыми, лапы были покрыты все теми же жесткими черными волосками, пальцы оканчивались безобразными когтями. Пламенные глаза с черными как ночь зрачками пристально смотрели на царя взглядом, исполненным зверской ярости. Вообразите кошмарного южноамериканского паука-птицееда, обращенного в человека и наделенного почти человеческим разумом, — и вот перед вами бледная тень той богопротивной твари».

Ключевые слова здесь относятся не к физическому облику, а к психической травме, которую он вызывает: «Вообразите кошмарного южноамериканского паука-птицееда [одного из многих], обращенного в человека» (в оригинале translated, пугающая пародия на перенос святых мощей) и каким-то образом тревожаще «наделенного почти человеческим разумом». И даже такое невероятное усилие воображения дает лишь «бледную тень» ужаса, который внушает эта «богопротивная тварь». Это, как сказал бы Харман, неописуемая реальность, где многочисленные неестественные или пугающие черты осязаемого предмета нагромождаются так избыточно, что становится трудно аккуратно совместить все эти грани в едином объекте.