С другой стороны, дискурс, связанный с Работой, стал сейчас навязчивым как никогда. Для огромного большинства людей во всём мире наёмный труд всё ещё остаётся единственным возможным путём получения ресурсов, необходимых для выживания. В особенности на Западе, где армия катастрофически перерабатывающих – напичканных психоактивными наркотиками и средствами самолечения – сталкивается лицом к лицу с армией столь же катастрофически безработных. Работа не просто оказывается единственным входом на рынок ресурсов, но и основной платформой для обмена общественным признанием и сокровенным театром счастья. Не только в глазах равных себе, но и в своих собственных, то, чего человек стоит, определяется его профессией и уровнем производительности. Каждое мгновение дня, ускользнувшее от вселенной Работы – это потерянное мгновение, время отчаяния и одиночества. Без работы, вне Работы, мы ничто – это правда настолько, что даже потребление должно было превратиться в связанную с Работой деятельность. Офис стал тем местом, где, как предполагается, мы должны будем найти своё счастье и самоуважение – или, выражаясь языком офисной культуры, – «найти себя» – как и любовь к тому, что ты делаешь: где ещё мы можем чувствовать себя безопаснее, как не на своём рабочем месте, уютно устроившись в тёплых объятиях своей офисной семьи?
Я считаю это экономическим парадоксом, так как сигналы, исходящие от экономического и экологического коллапса, вкупе с доступностью сокращающих трудозатраты технологий, логически подталкивают к кардинальному уменьшению человеческих вложений в Работу. Однако, как мы видим, культурный дискурс вокруг Работы ускоренно движется в противоположном направлении, заявляя о как никогда важном значении Работы в нашей жизни и в построении экономической, социальной, даже эмоциональной среды.
Как же это возможно? Если результаты современной Работы оказываются ненужными и вредоносными, то почему же мы продолжаем в неё вкладывать всё? Зачем Работа вообще?
Традиционные призывные армии вырабатывали дисциплину – самый ценный ресурс для традиционных обществ
Нередко обнаруживается серьёзное непонимание взаимосвязи могущества и повиновения. Принято считать, что повиновение подчиняется могуществу, правящему над ним как в логическом, так и в производительном плане. Принято считать, что приказание господина столь же производительно, как и деятельность тех, кто ему подчиняется. Мы глубочайше ошибаемся. Без повиновения раба приказы господина стоили бы немногим больше лая на ветру. Даже продемонстрированное самым властным образом и поддержанное самой грубой силой, могущество ничего не может сделать без повиновения. Именно повиновение рабочего пополняет запасы господина, начищает его столовое серебро и защищает его дом. Соотношение между могуществом и повиновением такое же, как между капиталом и трудом: ведь если капитал это не что иное, как застывший труд, – обваливающийся на головы самих рабочих как неизбежная реальность, – тогда и могущество есть не что иное, как застывшее повиновение, лавиной обрушивающееся на головы тех, кто подчиняется. Могущество бессильно, повиновение всемогуще.
После таких рассуждений практически спонтанно возникает вопрос: если могущество настолько слабо, что не способно существовать без активного повиновения тех, кто ему подчиняется, то тогда почему люди повинуются? Почему повинуемся мы? Понятно, что никто никогда не стал бы ничего делать, не считая, что это может принести ему некую пользу Никто не стал бы повиноваться лишь ради самого повиновения, но всегда пользуясь им как средством для некоей цели. Однако эти цели нам следует искать не в перечне непосредственных материальных благ, а в том, что мы ранее определили как сферу Религии.
Взгляд на историю повиновения может помочь нам прояснить такое утилитарное прочтение взаимоотношений повиновения и Религии.