Только анархизм: Антология анархистских текстов после 1945 года

Когда мы говорим об истории повиновения, мы с тем же успехом могли бы переменить порядок слов и поговорить о повиновении Истории. История и повиновение всегда, и по необходимости, шли вместе, ибо у них общее происхождение – в изобретении письменности. Согласно традиционной историографии, историю можно определить как период времени, начавшийся с первого появления письменных записей 3 200 лет до н. э. Подобные записи, как, например, те, что были найдены археологами в местности, известной в древности как Месопотамия, представляли собой глиняные таблички, создававшиеся храмами для ведения дел с окрестным крестьянским населением. В то время месопотамские храмы уже давно функционировали и как места богослужений, и в качестве мест хранения семян и инструментов, использовавшихся в сельском хозяйстве. Храмы обычно одалживали семена и инвентарь крестьянам, и записывали их долги на табличках. Если крестьянин не мог расплатиться по своим долгам, то и он, и его семья должны были заплатить своей свободой. Существовал обычай, согласно которому каждый новый царь должен был уничтожить все таблички в начале своего царствования или после успешной военной кампании. Но лукавые счетоводы храмов вскоре нашли выход, как избежать неудобств от этой монаршей милости. Вместе с первой формой письма и записи долгов, была изобретена и первая оговорка: храмовые писцы принялись вставлять оговорки о нерасторжении во все свои новые долговые таблички. Теперь долг оказывался вечным, вне зависимости от распоряжений царя.

Изобретение этой оговорки повлекло за собой гигантские изменения, далеко выходящие за рамки серого мирка простого учёта. Можно сказать, что с увековечиванием долгов крестьян посредством письма изменилась и сама структура мира. До этого момента все, кто существовал, были живыми организмами, плавающими над тонким слоем смертности и безжизненной неорганической материи. Даже бессмертие богов было довольно относительным и куда больше походило на смертную хрупкость людей, чем на небесную безмятежность, типичную для богов монотеистических религий. С введением нерасторжимых условий договора впервые появилось абстрактное бессмертие. Нечто, осмысленно сотворённое людьми, внезапно вознеслось над их головами и зажило своей собственной жизнью: жизнью, которая могла потенциально превзойти и пережить жизни своих создателей. Сначала долги, потом законы, а затем и сама История: плоть стала словом, и его абстрактная, бессмертная форма снова пала на живых, сокрушая их, связывая их по рукам и ногам. Это созданное человеком пространство бессмертия – которому мы можем дать определение пространства «нормативной абстракции» – окутало людские жизни словно их вторая природа. Наряду с природой биологической, ограничивавшей и определявшей сферу человеческого действия и возможностей, эта вторая природа нормативных абстракций установила даже ещё более жёсткую, узкую границу. Люди сотворили её, но не смогли отменить. И пока они умирали, написанное слово было бессмертным, а его приказания должны были оставаться неизменно производительными. Родилась цивилизация. С осознанием собственного бессилия человечество впервые охватила паника, затем страх и наконец зависть. Люди принялись желать себе бессмертия.

Они хотели заполучить его, или, вернее, хотели быть допущенными на эти бессмертные поля.

Как стать бессмертным? Как получить место в сонме абстракций? Это фундаментальный вопрос в самом сердце большинства религий и та точка, в которой религиозные стратегии теологов и «простых» верующих расходятся в наибольшей степени. В то время как теологи нередко предлагают философское созерцание чистых форм или божественной сущности в качестве ответа на вопрос бессмертия, огромное большинство верующих традиционно склоняются к двум различным наборам ответов.

С одной стороны, у нас есть типично христианская работа над телом, воплощённая в ритуале причастия. С целью быть допущенными в пространство бессмертия, верующие должны были начать с преображения своих тел. Вкушать «тело Христово» оказалось недостаточно, ибо плоть должна быть истязаема, унижаема и лишена наслаждения, так, чтобы она могла стать столь же бескровной материей абстракции.