Только б жила Россия

Лушнев зло перекосил губы, сплюнул перед собой.

— Всё — преображенец, фельдфебель ротный. Бесперечь придирками донимал… Но я отыграюсь, дайте время… Не я, так брательники мои!

— А где неразлучная троица? — спросил Митрий Онуфриев. — Будто в воду канули, честное слово!

— Ищи-свищи… С фельдмаршалом под Астрахань дуют! — Лушнев загоготал. — Дуняха небось на стенку полезет, как сведает о том!

— Чему радуешься? — осадил его нижегородец. Он покосился в сторону вахмистра Шильникова, — тот квадратной глыбой темнел в первом ряду, — приглушенно сказал: — Говори, про что начал. Туго там, на Низу?

— Смотря кому, ха-ха! — Ганька заметно повеселел, расправил плечи. — Такой сыр-бор возгорелся — просто жуть.

— А яснее?

— Стрельцы бунтуют, если кратко, всеми тыщами, кои сосланы туда… И голь с ними, и казаки, и которые посправнее, а коноводом — Яшка Носов, купец ярославский. Замирились, было, и опять за свое… Отчего? Ну затравкой-то бритье да кафтанство заморское послужило, копни острей — совсем не то. Ловли рыбные теперь не твои, усекаете ход? И так вкруговую. Подать на корабельную починку, побор с бань, с ульев, с дыму, с перевозу, с гробов дубовых — умри, а внеси. Тут же повинность рекрутская, подводы, солдатский постой… А там начальные с лапами загребущими… Вот и грянуло! Слух прошел: есть указ девок за немцев выдавать. Астраханцы — бах! — сто свадеб в един день справили. И началось! Воеводу, по дедовскому обычаю, с башни многосаженной, его присных — в топоры, и городом ныне правит казацкий порядок!

Лушнев поперхнулся — на него вполоборота глядел вахмистр Шильников.

— Кто таков?

— Артиллер, знакомец ихний, еще по Москве.

— Поздоровался — и проваливай.

Ганька ретировался.

Повисла тишина. Оторопело молчал Митрий Онуфриев, вспоминая свои далекие бурлацкие деньки. Ему ли не знать народ волжский, стрельцами уплотненный: гуллив, занозист, непокорен. Да и солдатское войско теперь не лыком шито. Стукнется сила о силу, будет беды… Кто-то следил за господами у карет.

— Сей наверняка нашенский!

Меж сановными вертелся с сахарной улыбочкой на устах плотный черноглазый господин.

— Шафиров, первый толмач государев, — объяснил всезнайка Свечин. — Из магазейных сидельцев поднят, во как!

— И теперь, поди, приторговывает. Кто энтого яду вкусил, вовек не отступится.

— Братцы, а те — жердь с бревном — видать, скаркались. Интересно, по-каковски они, Митрий?

— Бог весть. На татарскую аль кыргызскую речь вроде бы непохоже, — усмехнулся тот.

— Р-разговоры! — гукнул вахмистр, хлопая витой нагайкой по голенищу. — Онуфриев, давно плетюганов не пробовал? Неймется?

Митрий потупил голову. Нелады с вахмистром Шильниковым начались незамедлительно, едва подвалили шереметевские драгунские бригады, вернее — то, что от них уцелело под Мур-мызой, и вахмистр, широченный дядя при усах, как бы продленных на левой щеке лиловато-сизым шрамом, нагрянул к рекрутам. Началось не потому вовсе, что Митька сплоховал: был он первым и в рубке лозы, и в меткой стрельбе. Споро влепил пули в мишень, как раз посреди круга, ну а напоследок повторил свое давнее коленце с вороной. Тут-то и приласкала его плеть поперек спины…

Зато Свечин попал в фавор. Допоздна вился около недорослей, ни на шаг не отставал от вахмистра, готовый лететь куда угодно, хоть к черту на рога. О своих вспоминал только во время ужина. Сидя над солдатским котлом, обжигаясь кашей, частил:

— О жалованье была речь… Полковникам — полтораста годовых, капитанам — сто, поручикам — восемьдесят, супротив унтерских-то одиннадцати… Эва куда прыгает, балбесы!

— Дело за малым — прыгнуть… — посмеивались ребята.

— Драке нет конца — успеем! — Свечин умолкал на мгновенье. — Плутонговый-то знаете кто? Столбовой дворянин, и капралы под ним — сплошь баре. Одно плохо — оскудели, потому и в войске с младенческих лет. У кого — считанные дворы, у кого — просто пустошь.

— Господь с ними. Ты-то чего всколготился?

— Эх, тетери. Вам бы только спину о забор чесать… Ха, а вот прапор удивил так удивил!

— Небось погрел руки на деньге казенной?

— Сын рейтара, если коротко! — выпаливал Свечин. — Поднят из унтеров, за убылью, а начинал простым солдатом.

— Ну?

— Тпру, недоумок!

Он срывался прочь, к костерку дворян. Казалось, усади его в генеральский круг, он и там не потеряется. В карман за словом не лез, баек знал великое множество. «Пьянство разное бывает: с воздержаньем, когда по стенке крадешься, и с расположеньем — когда лежишь врастяг!» Веселя господ, рейтарский сын поминутно вскакивал, подносил воду и хворост, громко восторгался статью жеребца, приведенного Шильникову ремонтерами. Каменное лицо вахмистра светлело…

— Тебе володимерский воевода не родней доводится? — как-то спросил он.

— Затрудняюсь ответить, Сергей Степаныч, — пробормотал Свечин, горделиво косясь на соседний костер, облепленный чуткими на слух «короедами». Те прыснули.

— Родня и есть. При одном солнышке онучи сушили! Но раздувается-то как… Морда-то, морда!

Иоганн Рейнгольд Паткуль и фельдмаршал Жорж Огильви беседовали впервые, но знали друг о друге столько, что не особенно церемонились в выборе слов.