Только б жила Россия

— Твой Бартенев на ногах? — спросил Петр. — Наказ краткий: пронестись окольными дорогами, ни в какие мелкие стравки не ввязываясь, сжечь переправы. Да так, чтоб аж лифляндскому генерал-губернатору видно было! Авось, деньков десять — пятнадцать и выиграем, а там осень зубы оскалит! — Петр весело подмигнул.

Лицо светлейшего, напротив, омрачилось.

— Не маловато ли? «Обсечки» и есть «обсечки», с них спрос невелик… — И вспыхнул порохом, вскочил, пламенно заговорил: — А если… резануть напереймы Адаму, и не сотенной партией, а цельным корпусом, благо вся кавалерия ноне при нас? Ухватить за шерсть, покуда наиглавный с подведенным брюхом вышагивает, растрепать в клочья. Ей-богу, время!

— А Карлуса в тылу оставишь, в считанных верстах? — посуровел Петр.

— Не успеет опомниться, — мы уж за Днепром и губернаторишку рижского чихвостим!

— Там-то тебя и притиснут, голубка! Учти, рейтария свейская еще прыгуча, да и Карлус в тактике собаку съел: каждый твой промах в свою пользу оборачивает… Зажмет с двух сторон, и не пикнешь.

— С Левенгауптом тоже не шути, бодается… — подал голос фельдмаршал. — Под Мур-мызой всю мне обедню испортил. Правда, свои, не в меру горячие, помогли…

Меншиков задиристо посмотрел в его сторону.

— Конешно, мертвецов хаять удобнее всего, — процедил он. — А удайся тот бросок, а главное — ты не промешкай, — может Игнатьева-то сейчас на руках бы носили. За геройство да за находчивость!

— Кончайте раздоры свои, надоело, — помолчав, тихо сказал Петр. — Как быть, чем напор погасить?

— Мин херц, летучий корпус, корволант, и только он!

— Рано. Тебе бы все скоком.

— Ход наивернейший, ей-ей.

— Ждать! Поспешим — плоды стараний многолетних на распыл пустим. В одночасье! Тому герою хорошо — в трехстах милях от своей отчины ратует, а мы дрогни…

Но что с фельдмаршалом? Поддакивал, судил здраво, и вдруг понурился, горько, малым дитем, всхлипнул.

— Эй, воевода, очнись!

Шереметев поднял перекошенное лицо.

— Государь… Дозволь реваншироваться… Спозалетось точит! А сгину — туда и дорога…

Петр развел руками.

— Удивил, честное слово. Такие умнейшие догадки плел, и — на тебе… Ты это или не ты?

Старик плакал навзрыд, уткнувшись в ладони.

— Дозволь…

У Петра иссякло терпенье — уговаривать.

— Думаешь, меня не гложет? Лондонский да парижский трезвон плешь выел… С русскими-де каши не сваришь, препустой народ, годный только к битью. Нарва? Мелочь. Юрьев? Одно недоразуменье. — Петров голос помягчел. — Ха, сгину… Ты мне живой надобен, первый командир. Будь при главной армии, надзирай за королем, в большую драку не встревая, ну а мы с Данилычем покумекаем, как твоему другу Левенгаупту бока намять.

— Эх, государь…

— Кончено, господин фельдмаршал! Ты вот что: командируй-ка сюда гренадерские роты, при полках созданные, они тебе пока ни к чему, а нам сгодятся. И пушечек легких, с десяток. Что еще? Да, Черкасова с Ушаковым отпусти, я без них как без рук…

С Александром Даниловичем не единожды случалось: нагородит колкостей и пакостей, навешает собак, доведя человека до белого каленья, потом жалеть начинает, разумеется по-своему. Так было и на сей раз: «Одряхлел, прости господи, на себя не похож. Особливо женина смерть его подкосила, в третьем годе… Найти б какую молодицу тихонькую да присватать, что ль?» — думал он, глядя на Шереметева.

12

В шатер вошел Макаров, неся почту.

— Опять на ногах? Говорено ж было — спать до десяти! — ощетинился Петр Алексеевич. — Ей-ей, дубина по тебе сохнет!

— Письма наиспешные, Петр Алексеевич. Первое — генерал-адмиральское.

— Ну-ка! — Петр стремительно прочел цидулу, оглянулся вокруг. — Вот пример подлинно государственного служенья, камрады… Ай да Апраксин! Узнал — шведы через Днепр устремились, тут же отрядил Боура в слученье с нами. Ни на час не задержал, а вполне мог, поскольку Любекер против него новый поход готовит… Ну, Федор, порадовал! Дает всходы посев, что ни толкуй. Превыше всего — интерес отечества, остальное побоку!

Макаров из груды писем извлек еще одно, в завитушках, почтительно поднес.

— От князь-папы, с курьером.

— Читай!

— «Нашего достоинства служителю, всешутейшего и всепьянейшего собора архидиакону Петру… А поелику долгое время от вас никаких известий не воспоследовало, за то вас, отче многогрешный, от шумства и кабаков отлучаем, дабы прочей братии неповадно было. А сами, коли ведать изволите, в частых трудах во всенощной пребываем и столь тяжкой утратой зело сокрушаемся… Писано в Преображенском нашею властною рукою. При сем…»

— Ай да всенощная, ай да утрата, леший ее побери! — захохотал Петр. — А что при сем?

— Грамота отлучительная.

— Га-га-га!