Только море вокруг

В Управление пароходства Маркевич пришел в начале десятого, надеясь повидать Василия Васильевича до совещания. Но в кабинет к заместителю начальника его не пустили: занят. Пришлось бродить по коридорам, от нечего делать читая трафаретки на многочисленных дверях: «Диспетчерская», «Служба эксплуатации», «Механико-судовая служба». Дошел и еще до одной двери: «Начальник АХО». Прочитал — и будто варом обдало с головы до ног: сколько раз за минувшие годы службы на флоте в этой комнате вручали ему письма от родных и знакомых! Ведь сюда поступает вся почта для всех северных кораблей!

Может и сейчас есть письмо? «Вот болван, не догадался забежать днем! А теперь, небось, поздно, все разошлись по домам…»

Не надеясь на удачу, Алексей все же толкнул дверь. В комнате действительно никого не было, но это не остановило его. Два шага к знакомому шкафу без дверцы, разделенному на множество полочек-ячеек, и нетерпеливые пальцы начали с лихорадочной поспешностью перебирать груду газет, пакетов, конвертов.

Чуть не вскрикнул Маркевич от радости, выхватив из этой груды голубой конверт со своей фамилией. Сердце счастливо вздрогнуло, когда узнал на конверте знакомый почерк матери: жива! Поискал, нет ли еще, и, ничего не найдя, вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь, повернул к ближайшему окну, чтобы там прочитать дорогую весточку.

Мать писала не из Минска, а из Одессы, куда, оказывается, их театр в начале июня уехал на летние гастроли. Все письмо ее, как всегда, дышало сдержанной лаской и напрасно скрываемой грустью о сыне. Эта ласка и эта грусть чувствовались даже там, где мать рассказывала об успехе театра у одесситов, о приветливости и гостеприимности аборигенов красивейшего из южных городов. «Вчера вечером, — писала она, — после спектакля я долго стояла на вершине знаменитой одесской лестницы и смотрела на огни кораблей внизу, на рейде. И все время ждала, что с одной из шлюпок, подплывающих к пристани, сойдешь и поднимешься ко мне ты. Как давно не виделись мы, лешенька, и как хочется повидать тебя, мой родной…»

Алексей взглянул на дату в конце письма: как раз накануне войны. «Мама, мамочка, где ты теперь? Ведь Одессу бомбили в следующую же ночь. Увидимся ли мы когда-нибудь?..»

Он вздрогнул от неожиданности, услышав голос Глотова:

— Давай наверх, Алексей Совещание начинается, — и Василий Васильевич, не задерживаясь, прошел мимо.

— Есть, — машинально ответил Маркевич вслед ему, пряча письмо во внутренний карман тужурки.

Он вошел в кабинет начальника, когда все приглашенные успели уже усесться и за длинным столом, покрытым толстым темно-зеленым сукном, и на стулья, расставленные вдоль стен. Кабинет был полон народа, но, в отличие от мирных дней, в нем царила теперь какая-то холодноватая, совершенно не свойственная морякам тишина. Никто не гудел на ухо соседу хрипловатым баском, не покашливал, не пытался шутить. Никто не поглядывал на циферблат массивных часов в углу, многозначительно этими взглядами подчеркивая без слов, что время-то позднее, а торчать нам здесь, как видно, предстоит немало…

Невольно проникаясь торжественностью и суровостью этой тишины, Алексей осторожно пробрался к свободному стулу и тихонько опустился на него. Поднял глаза, пробежал по лицам собравшихся и в недоумении приоткрыл рот: «Что за черт, почему здесь одни лишь капитаны? Кроме меня, ни единого штурмана». Даже неловко стало, почувствовал себя лишним, и особенно когда встретился взглядом с такими же недоуменными и, кажется, осуждающими глазами Бориса Михайловича Ведерникова.

Глотов сидел на своем обычном месте за огромным письменным столом, а рядом с ним, щуря черные близорукие глаза, пристроился на стуле начальник политотдела Григорий Яковлевич Таратин. Суховатый, поджарый, с оливково-смуглым лицом и с черной вьющейся шевелюрой, он казался сейчас или внезапно задремавшим после неимоверного утомления, ли, наоборот, сосредоточенно вслушивающимся в окружающую тишину. Этот вид, эта поза то ли дремлющего, то ли полного зоркого внимания начальника политотдела не раз вводили в заблуждение многих, кому приходилось иметь с ним дело. Будто и впрямь человек ничего не слышит, не замечает, а как глянет на тебя своими пронизывающими насквозь жгучими глазами, как спросит о том, чего ты всеми силами старался не говорить, так лучше б и не встречаться с ним. А ежели встретился, лучше б сразу и до конца выложить ему всю самую истинную правду. И не потому ли капитан Ведерников больше всего на свете боялся встреч именно с Таратиным?..