Только море вокруг

Люди разные, все больше новые были и в батальоне, и во взводе. Утром только пришел человек, а к полудню ты уже знаешь, чего он стоит, можно ли ему свою жизнь доверить или лучше бы не приходил. Сколько было их, таких вот случайных и разных, а ведь все помнятся, ни один никогда не забудется, не умрет в душе — жив ли он, или ты сам присыпал его труп пропахшей порохом щебенкой в неглубокой, наспех вырытой яме. Ни один! Потому что и сам ты был нужен им, не могли они без тебя, как и ты без них, и мерещилось в минуты затишья — пойдешь ты с ними после победы на любую работу, на самое неимоверное дело, зная только одно: друг без друга нам не обойтись!

Ан, обходятся: тот, кто жив, и сегодня воюет, а ты? Никогда не плакал Иглин и в детстве не знал слез. Разве что один раз в Толосе не выдержал, но то не в счет… А вот в госпитале, на комиссии, разревелся не хуже девчонки. Умолял не демобилизовывать его, отправить назад в бригаду. Только разве умолишь тыловиков… Не понять им твою душу. Есть инструкции — выполняют, подписали документы, и точка: катись по чистой — колченогие в армии не нужны!

Ну, вернулся на судно. Снова вместе: и Лешка, и Яков, и Егор. А дальше? Все не то, все не так, как на фронте. Не лежи в самодельном карманчике пришитом к тельшяшке на груди, кандидатская карточка коммуниста, Петр и дня бы не пробыл здесь, сбежал бы на берег, на передовую: если очень захочешь пробиться туда — пробьешься.

Петр провел ладонью по выпуклости на груди, где кармашек… Как живое встало одубевшее в копоти и страдании, но такое человечное лицо члена Военного Совета Фронта, когда тот вручал кандидатскую карточку после вылазки моряков в тыл к фашистам. И лова его вдруг услышал Иглин, которые не забыть.

— Вас ушло на задание семнадцать, а вернулось четверо, — сказал член Военного Совета. — Так вот, запомни, матрос, на всю жизнь запомни: принимаем мы тебя в партию по боевой характеристике и тех тринадцати, которые не вернулись… В добрый путь, матрос.

…За спиной послышались легкие, быстрые шаги Ушеренко. Яков поднялся на полуют, присел рядом, на свободный краешек ящика, передернул плечами:

— Бр-р! Вот туманище! Даже тельняшка мокрая.

— Шел бы в каюту, — лениво ответил Петр. — С какой стати двоим торчать?

— Нельзя. Внешний рейд, мало ли что может случиться?

— Это здесь-то? В кои-то веки фашист над головой прогудит, вам радость: палите в белый свет, лишь бы пострелять!

— Так уж и палим?.. Бывает, и по цели снаряды ложатся.

— «Бывает»! Где оно, это бывает? По щиту или по конусу, что «амбар» за собой тащит?

— Ты видал цифру «два» на тральщике у Виноградова? Две подлодки потопил, это что тебе, шуточки. А мин сколько они расстреляли да вытралили? А сколько транспортов под своей охраной провели с начала войны? Или за так им хотят гвардейское звание присвоить?

— А ведь правду про дураков говорят, — хмуро усмехнулся Иглин.

— Про кого?

— Про тебя, один дурак, говорят, моет столько вопросов задать, что на них и тысяче мудрецов не ответить. Так и ты: «А сколько мин?», «А сколько транспортов?», «А хотят…» Откуда я знаю, хотят присваивать или не хотят? Да и дела мне до этого — а ни-ни. — Он сгреб Якова одной рукой, прижал к себе так, что тот охнул. — Побывать бы тебе, Яшок, один единственный раз на настоящем фронте. Смотреть, как настоящие люди воюют. Тогда и ты перестал бы мины и транспорта считать.

Петр с силой оттолкнул Ушеренко, встал, потоптался на месте и опять сел, плотнее запахнув бушлат. Яков нерешительно спросил:

— Петь, признайся, а? Только правду: здорово страшно там?

— Что тебе сказать? Всякое бывало. — Иглин ответил без раздражения. — Поначалу, с непривычки, рылом готов яму вырыть, укрыться. Каждая пуля, каждый снаряд только в тебя летит! А потом, когда притерпишься, ничего. Да и некогда думать об этом, Яшок. О смерти и то нет времени подумать. А страх — нет: на людях, когда кругом такие же, как ты, страха не бывает. Он потом приходит, если ты жив остался: как, думаешь, все это было? Каким-таким чудом ты уцелел?

— А я бы…

— Ну?

— Я бы, наверно, все время драже-манже.

— И ты привык бы. Человек, Яшка, героем не родится, сам по себе не становится героем. А с людьми нашими, да на людях, в бою — человек! О себе забываешь, когда в бой идешь, обо всем на свете, понял?

— Понимаю… Знаешь, Петька, и мне бы хотелось… Если, значит, суждено погибнуть, так чтобы люди потом долго помнили. Чтобы колюшка, сын, всю жизнь гордился: вот он какой был, мой батя! А зазря, по дурости загибаться — никакой охоты. Вроде мухи: сел, где не надо, а тебя — хлоп, и будто никогда не бывало.

— Что это тебя на философию потянуло? — Иглин опять обнял друга, на этот раз ласково, почти нежно прижал к себе. — С чего о смерти заговорил?

Но Ушеренко не ответил, с силой вырвался, вскочил на ноги:

— Смотри!