Только не дворецкий. Золотой век британского детектива

— Да, — сказал Клерихью наконец, — прекрасное вино. Простите за нескромный вопрос, где вам удалось его раздобыть?

— Ну, я ведь тоже коллекционирую редкие вина в меру своих скромных возможностей, — беспечно ответил Мэнтон, — кажется, это бутылка из Ротшильдовских погребов. Мой агент купил ее для меня в Париже.

Мистер Клерихью с озадаченным видом вернулся к бокалу и тарелке. За рейнвейном последовал лафит[65] 1864 года — лучший из кларетов[66] нашего времени. Правда, мистер Клерихью втайне счел такое нагромождение раритетов дилетантством.

Наконец, к десерту подали токай. Мэнтон сам разлил драгоценное вино и, подняв бокал, посмотрел на мистера Клерихью с вызовом:

— Не думаю, чтобы в мире существовал токай, равный этому. Может быть, мистер Клерихью, чей тонкий вкус известен целому свету, назовет нам его и расскажет его историю.

Мистер Клерихью скромно отметил, что его нёбо имеет недостатки и что с каждым дегустатором случались курьезные ошибки. С непринужденностью эксперта он повращал вино в бокале, а затем, глубоко вдохнув букет, сделал глоток, который задумчиво покрутил во рту.

— Очень старое и знаменитое токайское, — произнес он торжественно, — настоящий нектар. Как вы знаете, эссенцию токая изготавливают только в годы лучших урожаев; отборнейшие виноградины оставляют на лозе, пока они не высохнут почти до состояния изюма. Затем их собирают, укладывают в бочку и оставляют на двадцать четыре часа. Под тяжестью собственного веса виноградины выделяют небольшое, очень небольшое количество сока, и из этой драгоценной и редкой жидкости готовится эссенция токая, эликсир королей. А вино, которое мы пьем, я с большой долей уверенности могу определить как эссенцию токая 1811 года, легендарного года кометы[67], которая стала причиной лучшего урожая в девятнадцатом веке и явилась, как некоторые считают, предзнаменованием отступления из Москвы.

Мистер Клерихью умолк, но, повинуясь неожиданному вдохновению, добавил:

— Если я прав, думаю, я могу назвать и прославленный погреб, из которого произошло это вино.

Мэнтон был слишком занят своим бокалом, чтобы отвечать. После долгих колебаний он наконец вымолвил:

— Боюсь, что на этот раз наш многоуважаемый мистер Клерихью ошибся. Как известно, и великий Гомер иногда дремлет. Это вино, благородное само по себе, не может сравниться славой с урожаем года кометы. Я не вполне уверен в его возрасте — кажется, оно 1823 года и происходит из погребов австрийского императора.

Мистер Клерихью принял замечание с меньшим смущением, чем можно было бы ожидать. Он был так поглощен неожиданной идеей, возникшей у него во время дегустации, что едва следил за разговором.

Краем глаза он отметил страшную перемену в поведении леди Эрики. Было очевидно, что ее красота сразила Мэнтона. Он оживленно обсуждал с ней преступления коммунизма. В те дни в свете много говорили о коварстве и жестокости Азефа[68], тайного шефа ОГПУ, который сменил множество обличий и множество женщин и чье истинное лицо, как утверждали слухи, не видели даже ближайшие соратники. Затем Мэнтон попытался заговорить на более личные темы, но леди Эрика держала дистанцию.

Метаморфоза произошла после того, как подали лафит 64 года, лучший кларет на нашем веку. До того леди Эрика была холодна и сдержанна; казалось, Мэнтон ей неприятен. После — мистер Клерихью позволил себе вульгарное словцо — она просто на нем висла. Может быть, на нее так подействовало вино, а может быть — и нет. Когда Мэнтон повернулся к ней, она прильнула к нему и бесстыдно гипнотизировала его своими темными глазами, которые столь эффектно контрастировали с золотом ее волос. Кроме того, в библиотеке явно что-то произошло. После обеда Мэнтон пригласил гостей осмотреть дом и полюбоваться картинами, а они с леди Эрикой на несколько минут задержались в библиотеке. Мистеру Клерихью, рассеянно разглядывавшему натюрморт в холле, почудилось, что он слышал легкое шуршание, приглушенный смех и, как ему показалось, поцелуй. Во всяком случае, и леди Эрика, и Мэнтон, выходя из библиотеки, поправляли прическу.

Гости разошлись около половины двенадцатого, и мистер Клерихью некоторое время сидел в своей спальне, прежде чем лечь; он все думал о винах Мэнтона. На следующее утро он провел целый час за изучением конторских книг своего магазина, которые были энциклопедией благородных вин прошлого века, но не нашел ни про «Штайнберг Кабинет» 1868-го, ни про эссенцию токая 1811-го никаких сведений, которые могли бы его успокоить.

Его размышления прервал господин в сюртуке и цилиндре; на лице его были написаны все признаки возбуждения и тревоги. Клерихью никогда не видел, чтобы философ, небожитель и знаток вин, министр иностранных дел сэр Филипп Кармайкл выказывал хоть малейшую озабоченность.

— Клерихью! — воскликнул он. — Ужасная новость! Мэнтон был убит прошлой ночью, сразу после того, как мы ушли. Полиция подозревает отравление!

— Мэнтон убит! — повторил Клерихью и присвистнул.