Только никому не говори. Сборник

Их было всего трое. Трое мужчин в обширной пустынной зале, в окнах которой внезапно вспыхнуло неуместное солнце. Прощание на исходе (будем надеяться) эры атеизма: без батюшки, без молитвы, без надежды. Нет, нет, всегда есть надежда… Кому я это говорил? И кто ответил: «Не всегда»? Убийца! Саня чуть не застонал в нестерпимой муке, и в душе сами собой ожили слова вечные: «Ныне отпущаеши рабу Свою. Владыко, по глаголу Твоему…» Распорядительница в казенном трауре с глазами пустыми (словно вестница небытия) произнесла что-то, указывая на гроб. Приглашает прощаться. Владимир вдруг закричал бессвязно, забился. Вика охватил его за плечи, шепча на ухо. Грянула с металлическим привкусом музыка. Надо бы уйти, не приходить вовсе (он здесь посторонний — более того, виновный, в их глазах). Виновный, виновный — но не трус и не предатель. А, да что теперь… ничего не имеет значения, кроме этой вот муки. Он не подошел, не посмел, стоял поодаль, как прикованный. Крышка захлопнулась. Викентий Павлович забросал ее цветами-ворох последних пышных хризантем. Служитель подтолкнул катафалк с гробом, и он медленно поплыл по рельсам (все здесь было омерзительным), поплыл за занавес из черного бархата, исчез, низвергнулся в печь огненную.

Он не помнил, как вышел из крематория на кладбище, пошел куда-то по дорожке с ощущением безнадежности, бесповоротности (молитва не помогает, недостоин). Шел, покуда на пути не выросла стена. Да, та самая железобетонная стена с замурованными урнами… А веночек?.. Не забыть… Он же предназначался для другой! Что это со мною?.. Саня невидяще вглядывался в даты, в лица на фотокарточках, еще живые, но уже мертвые. И ее прах скоро будет замурован — и я буду приходить к этой стенке? Все казалось противоестественным, и почему-то вспомнились бабочки Божьего мира. «Да, я узнаю тебя в Серафиме…» За спиной раздался негромкий голос младшего компаньона:

— Александр Федорович, вы едете?

— Куда? — Саня обернулся. Вика в голландском плаще.

— Домой. Я завожу вас с Володей на Жасминовую, а сам по делам, заказчики вечером отлетают…

— О чем вы?

— Мне не хочется сегодня оставлять его одного. Провожу клиентов и подъеду. Володя человек мужественный, без сомнения, но подобные обстоятельства хоть кого с ног собьют. Не правда ли?

— Правда.

— Своей ошеломляющей неожиданностью. Чего-чего ожидать, но этого… — Вика огляделся с тоскливым недоумением. — Поедемте?

— Я полагаю, мое присутствие ему тягостно.

— Да бросьте. Как вы можете отвечать за действия маньяка? Так уж было предопределено.

— Кем?

— Ну не нами же… Судьбою. Высшим Судиею — ежели Он есть. Или существом противоположным — этот есть. Выбирайте.

Всю дорогу в машине (Вика за рулем) они промолчали. В голове билась главная мысль этих дней: почему я не сказал «сейчас», почему мы не уехали в ту же ночь? И представилось: как они бесшумно прикрывают за собой дверцы-решетки, спускаются в сад и исчезают в многомиллионном мегаполисе… Что-то мне все это напоминает. Да, история балерины. Принц не найден — и черт с ним! Я уже закаялся лезть в чужие дела — но как спастись от нестерпимой муки?

Способ — не спастись, но забыться — был найден пасующим перед тайной смерти человечеством давным-давно. Что и продемонстрировал Викентий Павлович, выгрузив из кейса на письменный стол водку в убойном количестве и бутерброды (Саня предложил кабинет, младший компаньон с удовлетворением поддержал, Владимиру было, кажется, все равно).

Когда Вика ушел, пообещав «как освобожусь — вернусь», они сели: Владимир в ее диванный уголок, Саня за стол. Все молча. Одним, одним-единственным были одержимы они сейчас, да говорить об этом невозможно! Жить невозможно.

Саня вскочил, прошел на кухню за стаканами… в безмолвии замершего дома, в котором — показалось, притаились — еще трое, три женщины. Никто из них не вышел к ним навстречу, не подал голоса. И девичий магнитофон молчал.

И выпили молча. В саду погас последний скудный луч. и сразу потемнело. Этот ужасный сад и дом. надо бы отсюда уехать — да как бросить тетку? Потяну еще неделю-другую…

— Надо отсюда уехать, — сказал Владимир.

— Вы уже купили квартиру? — спросил Саня, чтоб поддержать разговор, не вдаваясь в подтекст.

— Нет. Она мне теперь не нужна.

В сдержанной холодноватой интонации уловилась острая безысходная боль. Владимир продолжал отстраненно:

— Я привык жить «на перекладных». И «буржуазные» блага мне особенно не нужны. Связался с коммерцией из азарта, как от спячки проснулся — а вдруг?.. Что-то новое.

— Будете продолжать?

— Свою лавочку-то? Не знаю. Все равно.

Снова выпили.

— Саня, вот скажите. Я ничего не понял. Ни-че-го. За что он ее убил?

— Потому что он некрофил! отрезал Саня с ненавистью, найдя, как показалось, точное словечко (из оглушительного оцепенения пробуждали его два чувства — ненависть и жалость, — обращенные к одному лицу: убийце).

— Как некрофил? Вы что?

— Ну не буквально. Он же поглощен, сосредоточен на смерти… трупный аромат возбуждает — современный симптом.

— Он их перепутал? Умершую и живую?