Только никому не говори. Сборник

Ему хотелось забраться под одеяло с головой и завыть от отчаяния; выражаясь высоким слогом, «предаться скорби». Раствориться в чувстве сильном и просветленном, чтоб найти хоть какое-то утоление. Не получалось, все растворялось в ужасе, и, защищаясь от него, подавленный разум бесконечно прокручивал полученную информацию. Зачем? Оставь все как есть… оставить в «сильных и жестоких руках», как он только что красиво высказался? Руки-крылья (мысленно он все цеплялся за первое убийство, боясь прикоснуться ко второму). Итак, руки-крылья, почти невидимые, но угадываемые в полумраке за креслом. Широкий черный взмах. Рукава светло-кремовой рубашки Анатоля. Какая правдоподобная версия, с крепким душком «декаданса», и как, несмотря на все правдоподобие, он в нее не вписывается. (Рукава-реглан голландского плаща стального цвета… может быть, не знаю, не рассмотрел). Отпечатки пальцев. В теткиной комнате: ее и мои — аккуратная хозяйка и слишком много времени прошло с той пятницы. В чулане «отметились» мы с нею, Генрих и Анатоль. На веночке: тети Май, мои, убитой и служащего «Харона», продавшего венок. На пистолете: мои и Анатоля («черный предмет», приснившийся Любе… нет, не могу… сейчас не могу: этот сон — последнее, что мне от нее осталось). Итак, пистолет лежал рядом с сумкой на столике, Печерской достаточно было протянуть руку… значит, она не защищалась. Еще одно свидетельство в пользу, так сказать, «совместного ухода». Человек, готовивший убийство, вряд ли выпустил бы пистолет из рук. Или его принесла она? Почему пистолет тогда не выстрелил? Анатоль испугался крови… однако поросенка к свадьбе заколол, надо думать, хладнокровно. Испугался оставить следы… стало быть, о собственном «уходе» не помышлял. И пистолет с глушителем! Что-то тут, в «декадентской» версии, не стыкуется. Чтобы понять такое отвращение к жизни, надо самому его пережить (и я, кажется, близок к этому). Чтобы понять… подсудимый в невменяемом состоянии… надо собрать побольше сведений о загадочной балерине, «женщине в черном». Вот характерный штрих — подчеркнуто глубокий, аффектированный траур: она пришла не только в черном плаще, но и в черном платье, колготках, туфлях. На ней оказались черные перчатки и черный шарф. Просто поразительно. И подозрительно. Философ, в припадке «черного юмора», спрятал в кабинете туфельку, чтобы припугнуть меня. Объяснение явно притянутое. Неужели трудно сообразить, что находка меня только подстегнет и некий призрак в саду обретет непререкаемую человеческую, женскую, реальность? Наш общий со следователем вывод: Анатоль подложил туфельку в тот воскресный вечер, когда мы с Настей сидели на веранде. Ну-ка вспомни: я услышал скрип двери — вскочил — легкий шум — бросился в кабинет — опять скрип двери. За прошедшие две-три секунды, не больше, туфельку не успели бы спрятать в полной тьме за книгами — это факт. Кто-то приходил ее забрать, а я помешал.

Как там в сказке? Действие чудесной силы окончилось, произошло превращение, Золушка растеряла свои вещицы: венок и туфельку. Пистолет упал с лежанки — «лежбище» бешеного зверя. («Бешеный зверь!» — это я орал, помню, расталкивая его). Сумку из могилы опознал служащий «Харона»: женщина в трауре купила венок и положила его в сумку, которую я видел тогда в окне на кружевной скатерти. Внутри — ничего существенного для следствия (записной книжки, к примеру, документов или ключей от дома на Жасминовой), обычные дамские мелочи: духи, носовой платок, кошелек с деньгами. На этих предметах, как и на самой сумке, отпечатки пальцев Анатоля. Опять не стыкуется! Зачем стирать отпечатки Печерской и оставить свои?

Надо признать честно и откровенно: все эти «мотивы и доказательства» гроша ломаного не стоили бы, кабы не второе убийство. Этот неотразимый факт застит глаза следователю. И мне. И я должен найти в себе силы, чтоб доказать свои собственные слова: «Он виновен — как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках».

* * *

В результате нудных переговоров (и уговоров) по телефону Валентин Алексеевич пошел на сближение. В скверике напротив Большого театра, туманном сейчас в холодной влажной мгле, Саня сидел на лавке, глядел поверх газеты (раскрытая газета — «оригинальный» условный знак, «пароль», который предложил балерон, выросший, очевидно, на Штирлице), однако бывшего мужа Нины Печерской не признал в подошедшем юноше. Поначалу даже почудилось — мальчике, изящном, каштановолосом. Настоящий принц, подумалось смятенно. Принц в свободном длинном плаще цвета цемента. Однако!

— Меня уже вызывали и допрашивали, — с этими словами, неоднократно повторяемыми по телефону, балерон уселся рядом с Саней. — И кто вы такой, чтобы…

— Свидетель, как я вам уже говорил.

— И вам больше всех надо?

— И мне больше всех надо. Она погибла почти на моих глазах. — Саня помолчал. — Обе. Почти. Я видел агонию. И я пришел сразу после выстрелов в саду.