Только никому не говори. Сборник

Владимир говорил так горячо и убедительно, что не поверить ему было нельзя. Все поверили. И Саня — устав от мучительной головоломки. Он только спросил тихо:

— Вы уже получили урну с прахом?

— Она у меня в комнате. Завтра ее замуруют в той стене.

Так вот отчего он сегодня так агрессивен… ему еще тяжелее, чем мне (вдруг открылось Сане), гораздо тяжелее. Он не успокоится никогда. Господи, за что? один и тот же вековечный вопрос. От Сани не укрылось, как вздрогнула и побледнела тетя Май.

* * *

Владимир прав. Прав следователь. Почему я — я один! — сопротивляюсь единственно верной версии? Версии, в которой все несообразности получают объяснение, обстоятельства и поступки выстраиваются в стройный ряд — в свете временного помешательства Анатоля. Который способен на все, по словам проницательного свидетеля. Генрих увидел подходившую к калитке Печерскую и смылся. Юные партнеры на время забыли обо всем, Анатоль, глотнув, вышел из своей комнаты и на крыльце столкнулся с женщиной, которую любил. Год назад она ждала ребенка (от другого?), теперь в глубоком трауре (погребальный венок), и принесла пистолет. «Она пришла умереть», — сказал он. Наверное, мы никогда не узнаем, что произошло между ними — наверное, убийцу ждет «вышка». Несмотря на провалы в памяти! Именно этими «провалами» (как я и предполагал вначале) можно объяснить налет абсурдности происходящего: спокойную усмешку философа за столом под абажуром. Можно объяснить отсутствие некоторых звеньев в тяжкой цепи доказательств. Например, спрятанный где-то пистолет. «При свидетелях пистолетом не размахивал». Вдруг находит, пугается, видит существо, слышит голос, сам зовет из сада умершую возлюбленную (и Любовь выходит), стреляет в свою галлюцинацию. С болезненной хитростью старается запутать меня, подбросив туфельку — поступок, никак не объяснимый с точки зрения здравого смысла. «Корсаковский психоз», тебе объяснили, связанный с нарушением памяти. Доктор прерывает допрос, поскольку и сейчас еще больной может войти в состояние стресса. Что тебе еще надо?

Тебя поразила искренность его исповеди, его отрешенного голоса — так он и говорил искренне обо всем, что помнит. “Taedium vitae”. Потрясенный убийца испытывает отвращение к жизни. Что тебе еще надо? Возможно, мы и узнаем. Возможно, вскоре он вспомнит и все остальное, когда психоз пройдет окончательно. Или закружит его в последнем безумии, что даже лучше для несчастного.

Кажется, я назвал этого ублюдка «несчастный»? Сейчас в доме находится урна с прахом, а я назвал убийцу… не думать! Не думать ни о чем, связанном с этой историей. Забыть, загнать в подсознание. Иначе она сломает меня.

Саня в темноте встал с дивана, принял радедорм, натянул джинсы и отправился на кухню за водой. Откуда-то из ночной тишины донеслись непонятные звуки. Остановился, прислушался. У девочек тихо, комната тети Май далеко. У Владимира. Что это? Негромкий, сдавленный, но вполне явственный вой. Не может быть! Мужчина?.. Вдруг вспомнилось его лицо в метро, когда соскользнула мужественная маска повседневной жесткости и проступило что-то откровенно детское. Тайно оплакивает свою жену. Это — любовь, а не нечто романтически-возвышенное, что чувствуешь ты, признайся. Ты влез в их любовь, а расплачивается за это он.

На цыпочках прошел к себе, разделся, лег, закрыл глаза. Верная моя помощница погибла неслучайно: на миг в пьяном бреду — голос, крик Анатоля — приоткрылась тайна убийства, и она не дождалась меня. Единственно верное объяснение, ставящее точку в жутковатом повествовании. Преступник в сильных и в общем-то жестоких руках правосудия — можно наконец отдохнуть.

Он физически ощущал, как воспаленный мозг обволакивает прохладная сонная пелена, закружились крылья, пронзительно взглянул профессор, но не погрозил пальцем, а печально прикрыл глаза. Спать.

Наутро он прежде всего постучался к Владимиру.

— Да! Можно!

Переступил через порог, в глазах зарябило от неожиданного сочетания красок и оттенков: на стенке шкафа, на спинках стульев и дивана были развешаны одежды. Господи! С тех пор? С того ее сна?.. Вон коротенькая лисья шубка, бледно-зеленый нежнейший бархат, черный грубошерстный халат и так далее, и так далее. На полу — разнообразная обувь и три раскрытых пустых чемодана.

— Владимир! — воскликнул Саня. — Что вы…

— Надо отдать ее одежду, — пояснил тот спокойно. — Майя Васильевна и девочки отказались. Договорился с уборщицей в крематории. Пойдет бедным.

— Я вот что зашел. Поедемте туда вместе, я помогу вам…

— Справлюсь, не беспокойтесь.

Глядя на его мужественное твердое лицо, никак нельзя было догадаться про ночной вой. Саня проследил его взгляд: большая дорожная сумка в углу… значит, там. Владимир произнес:

— У нее никого не было, кроме меня.

— Да, — вырвалось у Сани. — Никого!

Двое мужчин молча принялись паковать чемоданы изысканным тряпьем; суетливость, судорожность их движений выдавали нервное напряжение. Когда все было готово, Владимир взял сумку и чемодан, Саня — оба остальных, прошли по коридору мимо запертых дверей, мимо тети Май, замершей на пороге кухни.