Роза родилась и своим именем была обязана Пауле, которая любила цветы и хотела, чтобы ее внучка чувствовала свое с ними родство. Вскоре Мод бросила работу и проводила дни в гостиной, глядя на застекленные стены и не обращая внимания на лилии. Время от времени она плакала, но вкладывала в это, как и во все остальное, не слишком много чувства – в такие моменты Паула уводила Розу в сад, не строя иллюзий, что действительно сможет ее защитить. Однако в течение десяти лет она, затаив дыхание, хотела верить в чудо; по правде сказать, Роза росла прелестным ребенком: она читала, исследовала мир и дни напролет смеялась; потом как-то вечером слезы матери сгубили и ее, хотя с десяток лет она их будто не замечала. Паула отправила последнюю фотографию Розы перед тем, как у нее помрачился разум, некоему Хару Уэно, чье имя и адрес значились на письме, присланном Мод. На обратной стороне она просто подписала
В своем письме к Мод Хару Уэно написал только:
– Когда? – спросила она, хотя заранее знала ответ.
– И ты молчала все десять лет? – добавила она.
Роза кивнула, и следующие полтора десятка лет они об этом не говорили. В тот год, как-то июньским вечером Мод, набив карманы камнями, пошла к реке и утопилась, предварительно насладившись величественной тишиной и полюбовавшись отражением деревьев в зеркале недвижной воды.
– И всё ради этого, – с яростью сказала Роза.
– Теперь ты можешь познакомиться с отцом, – тихо проговорила Паула.
– Я могла бы и раньше сделать это, – ответила Роза, – письмо было адресовано не мне.
Потом вернулось молчание, чтобы снова лишить их жизнь звуков. Два года спустя умерла и Паула. В тот же вечер Роза отдалась своему тогдашнему любовнику с безразличием столь беспощадным, что не почувствовала, как он вышел из нее, не услышала, как он покинул спальню, а назавтра не вспомнила, что принимала его в своей постели, в своем теле, в своей отныне обескровленной жизни. Прошло несколько месяцев, и Роза больше не знала, кто она. Из полного разгрома рождалось некое успокоение, и она перестала хотеть счастья; впрочем, это желание уже давно и без того было столь зыбким, что безропотно уступило. Три года протекли в этой аморфной бесчувственности. И наконец она села на самолет в Киото.
Она проснулась с ощущением беды и дождя. Мир в шуме воды казался мимолетным и далеким. Она дошла до комнаты с кленом и увидела, что ее заливает странный прозрачный свет. Из мерцающей тьмы ливня брызнула вспышка радости.
Сайоко вышла из кухни.
– Paul san coming[60], – сказала она. – Rose san want tea?[61]
– Coffee, please[62], – ответила она.
Розе хотелось задержать ее, спросить, кто она, почему говорит по-английски. Японка почувствовала ее колебания, ненадолго задержалась, но, поскольку Роза так ничего и не сказала, ушла. Она вернулась с красной чашкой неправильных очертаний и изящества макового цветка и посмотрела, как Роза пьет.
– Rose san beautiful[63], – сказала она.
Удивленная Роза поставила чашку. Японцы всегда считают европейцев красивыми, подумала она.
– Japanese people always find Western people beautiful[64], – вслух произнесла она.
Сайоко засмеялась:
– Not always. Too fat[65].
Они услышали, как раздвинулась дверь прихожей.
– I remember your mother[66], – сказала Сайоко. – Very sad[67].
И в тот момент, когда Поль входил в комнату, исчезла.
– Куда мы отправимся на этот раз? – спросила Роза.
– В Синнё-до.
– Удивите меня: это буддийский храм?
– Буддийский храм.
В машине у нее возникло ощущение, что течение ее жизни следует линиям серых улиц.
– Дождь надолго? – спросила она.
– Нет, но вы еще пожалеете о свежести муссона, когда придет летняя жара.
– Похоже, в здешнем климате не забалуешь.
– Привыкнуть можно, – сказал он.
– Япония – страна, где много страдают, но не обращают на это внимания, – вспомнила она.
Похоже, он удивился.
– Это еще в первый день мне сказала ваша подруга Бет Скотт.
– У Бет романтическое представление о Японии, – заметил Поль, – она из тех людей, кто живет в саду дзен.