Только вперед! До самого полного!

— Не высказал их? Согласен, не высказал. Но комиссар уловил твою некоторую растерянность, вот и обиделся. Для него, как и для меня, дело прежде всего… Не на, а за тебя обиделся… Еще подметил комиссар… А ну, с ходу выдай мне все, что знаешь о своем мичмане.

— Фамилия — Мехоношин. Русский. Беспартийный. Знающий свое дело специалист. Дисциплинирован. Инициативен. Требователен к себе и подчиненным.

Выпалив это, как ученик вызубренное стихотворение, Максим неожиданно для себя понял, что не знает о мичмане самого элементарного и главного: ни имени-отчества, ни прошлой жизни, ни планов на будущее; единственное, что еще всплыло из глубин памяти, — однажды в землянке, когда они, по выражению Одуванчика, коротали время «по стойке лежа», мичман сказал, будто в их реке рыбы так много, что, если хочешь напиться, сначала надо ее вычерпать.

Борисов пощадил его самолюбие, он только и сказал:

— А ведь мичман — твой ближайший помощник, если хочешь, твоя правая рука… Между прочим, комиссар пробыл на твоем бронекатере в общей сложности около суток, но о людях твоих знает куда больше.

А дальше, глуша в себе эмоции, Борисов поведал, что рулевой Ветошкин, кажущийся непробиваемым тихоней, одним из последних покинул Ханко, прикрывая отход товарищей, за что и был представлен к правительственной награде, может быть, уже и получил бы ее, если бы самолет, на котором отправили в Москву тот наградной лист, не сбили фашисты; что братья Новиковы не только профессиональные гитаристы, а еще и те самые прославленные истребители танков, о которых в августе прошлого года писала фронтовая газета. За один бой они уничтожили пять вражеских машин!

— Известно ли тебе, Максим Николаевич, почему твой Разуваев дальше командира отделения продвинуться не может, хотя специальность знает прекрасно? А ведь вся его вина в том, что однажды вечером, когда, как говорится, матросам делать было нечего, они бездумно болтали, покуривая у обреза. О женщинах, конечно. Тут Разуваев возьми и ляпни, что для него самое главное не красота женщины, а ее глаза. Если они добрые, все прочее приложится само собой. Сказал в том смысле, что для женщины главнейшее — доброта душевная, что если он полюбит, то именно такую. Но кто-то из ретивых поборников нравственности немедленно бабахнул ему на спину ярлык этакого сердцееда. Бабника. Развратника. Который только углядит, что у женщины добрые глаза, моментально швартуется к ней, чтобы всего прочего добиться. А допустимо ли продвигать по службе подобного типа? Ни в коем случае. Вот и ходит в командирах отделения, хотя достоин большего.

Еще какое-то время Борисов так же необидно открывал Максиму глаза на многое и вдруг спросил:

— Надо ли тебе объяснять, что гитлеровцы почти прямой наводкой простреливают весь фарватер на Кронштадт?

— На своей шкуре и уже не раз испытал это, — буркнул Максим, расстроенный тем, что комиссар с комдивом, вроде бы и не занимаясь сто вторым специально, обнаружили столько прорех в командирской деятельности его, Максима.

— А не забыл случайно, для чего минувшей ночью тралили фарватер? По глазам вижу, что еще помнишь. Тогда… Тогда иди на бронекатер, готовь его к новому походу. Подводные лодки сегодня пойдут в Кронштадт. Сопровождать будешь… Приказ получишь чуть позже… Вопросы?

— Кто со мной сегодня пойдет обеспечивающим?

— Без няньки обойдешься, — словно отрубил Борисов и встал, подошел к столу, давая понять, что разговор окончен.

Идти на задание «без няньки» — доверие, если вдуматься, признание за Максимом права быть командиром. Вроде бы следовало радоваться, но на душе были только одни заботы, только мысли о том, как бы сделать так, чтобы и подводные лодки в целости и сохранности довести до места назначения, и самому вернуться без потерь в личном составе.

На войне и дня не проживешь, если с тобой, помимо всего прочего, рядом неизменно не находится военное счастье. А на сто втором оно, военное счастье, словно было кем-то включено в штатное расписание: по пристрелянному фашистами фарватеру из Ленинграда в Кронштадт провели четыре эскадренных миноносца, более десяти подводных лодок, пять тральщиков, три канонерские лодки и много других кораблей, в какие пристрелочные артиллерийские вилки не попадали, но утром обязательно возвращались на свое место стоянки. Без потерь в личном составе, без единой пробоины в корпусе бронекатера; только несколько шрамов от осколков, появившихся на орудийных башнях и стенках боевой рубки, ежедневно напоминали об уже прошлых боевых заданиях командования.

Только в ночь с 21 на 22 июня, когда сопровождали в Кронштадт канонерскую лодку «Амгунь», военное счастье на какое-то мгновение отвернулось от них.

Сначала все шло привычно-нормально: едва высунулись из-за дамбы Морского канала — фашисты открыли по бронекатеру огонь из пушек; тогда, как обычно, спрятали за дымовой завесой канонерскую лодку, а сами нахально понеслись к вражеским батареям, вызывая на себя весь их огонь.