Только ждать и смотреть

“Почему мамочка так кричит, что там солдат с ней делает?…Я бегу, задыхаюсь, прячусь за шкаф… “Не смотри, – кричит мамочка, – не оборачивайся назад!..” “Где мерзавчик, – ревут солдаты и топают сапогами, ищут меня, – лови жиденка! Лови мерзавчика!..” Да что вам надо? Мы завтра выезжаем, нас выпустили… это я открыл дверь, когда стучали… сказали, письмо от отца… отца нет, а я поверил в письмо… до конца надеялся… “Мамочка, мы ведь не евреи, мы православные русские”… “Злые люди когда обзываются, то говорят “жиды”, не повторяй”… эти солдаты – не Россия, я знаю, но что я могу поделать… я не могу подать руки всякому русскому, может, среди них… мы уехали навсегда на рассвете… пластинки с музыкой… опера Верстовского “Аскольдова могила”… я для России человек лишний, жених отвергнутый… и никто не просит прощения… может, нужно забыть, чтобы простить. Я не могу…”

Так что это за пьеса? Опера? Опять из тех, что никогда не ставились за пределами России? И разве можно сказать по-русски – “мерзавчик”? Это ведь ласкательно, любовно? Надо будет расспросить мсье Киселева, когда он вернется.

…Если бы знать, как в театре, заранее, что расставанье – навсегда.

17

Отец теперь писал Филиппу почти каждую неделю. Сообщал о здоровье мсье Киселева. Ни разу не упрекнул – а помнишь, когда ты впервые уехал из дома вместе с русским князем, ты молчал целый год? Ему было легче писать, чем говорить. Он даже позволил себе как-то раз отступление от главной темы. Спросил – как ты там, сынок, один?

Отец водил мсье Киселева на деревенские свадьбы. Зимой мало работы, зато много свадеб. Маленькие улочки, а какие страсти? В каждом доме полно детей. На свадьбах поют. Отец не пел, но топал под столом ногами в такт. Разве ему нравилось жить в тишине? Он просто иначе не умел.

Мсье Киселев, прекрасный рассказчик, ничего не писал. И на каком языке писать Филиппу? Он умеет читать только по-французски, хотя говорит на нескольких языках. Свое единственное письмо, поздравительное и предсмертное, мсье Киселев написал Филиппу по-русски. Может, потому что этот язык был для него родным.

Не один! Филипп хотел позвонить отцу и сообщить – я не один! Сердце сильно билось в груди. Слезы подступали к глазам. Я вас люблю, люблю безмерно, без вас не мыслю дня прожить! Но он не привык делиться с отцом. А у мсье Киселева снова пропал голос, он не подходил к телефону, жил в тишине. И Филипп боялся говорить о своей любви вслух. Поспешишь – спугнешь.

Боже мой, как она красива, жизнь! Филиппу казалось, что он сам на сцене, поет в опере, и все арии – о любви, о ней и о нем. Даже князь Елецкий, человек лишний, жених отвергнутый, был счастлив, хоть и не произносил этого слова. Счастлив, потому что любил!

Филипп встретил Катеньку в монреальском аэропорту, провожая мсье Киселева. Ее чемодан – сундук, человека спрячешь! – не влез в такси. Катенька стояла под первым снегом, на голове – монреальское небо с вуалью из снежинок, и не могла придумать, что же делать. И Филипп ее заметил. Не блондинка и не голубоглазая. Одна, без мужчины, за чью спину можно спрятаться. “Я всегда знал, что встречу тебя однажды, я ждал…” Он пригласил ее в свою большую машину, и она села на место мсье Киселева, оно еще было теплым.

И сразу, и быстро, будто вся его предыдущая жизнь прошла за кулисами, в подготовке к главному, и вот наконец подняли занавес. Россия, Россия! Любовь, любовь! Как мы становимся наивны до глупости… Романтичны сверх меры… Томленье в душе… И хочется петь… Кто-то неизвестный, невидимый делает нас героями одного произведения, но иногда надо перелететь через океан, чтобы встретиться.

Может быть, сейчас наконец князь Елецкий, жених влюбленный, перестанет быть лишним, и навсегда.

– Не отвергайте меня, Катенька!

– Вы говорите как старик!

– Доверьтесь мне! Я вас люблю, люблю безмерно…

Мсье Киселев критиковал Чайковского, хотя всю жизнь его исполнял. Говорил о нем: “Вечный юноша, восторженный… Простота до наивности… Романтичность сверх меры…” Может быть, он сам, мсье Киселев, никогда не любил? Потому и смеялся – любовь, любовь! Только в письме, что пришло после смерти… Пароль, ключ… Никогда не научил Филиппа этому слову, ради которого мы все живем.

– Повтори, пожалуйста, как ты сказала, Катенька?

Счастье.

Щастье!

18

К весне мсье Киселеву стало лучше. Он покрасил все стены в доме, а потом в сарае. Скучал без дела. Не пел, видно, еще не позволял голос, но ставил по вечерам черные пластинки на бешено крутящийся диск. “В старину живали деды веселей своих внучат!” Ария Неизвестного из оперы Верстовского “Аскольдова могила”. Мечта детская, несбывшаяся.

В том же фанерном ящике с железными углами – старый пистолет. Мсье Киселев не знал, что с ним делать. Ржавый! Не выстрелит, а взорвется в руке. “Сейчас, если умирать, – думал он, – то уже не падать разом на спину, а медленно сползать…. Оставьте нас… Уйдите все… Прощай, умираю!..”