Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Если в своих изобретениях Нойез и следовал за Фурье, то был несравненно практичнее и радикальнее его, примерно как Ленин в сравнении Чернышевским. Но и последний, питаясь обрывками прочитанного и услышанного, соединил во фрагментах своего романа оба измерения утопии, экономический социализм и сексуальный коммунизм. Уже в 1856 году Чернышевский писал об успехе общины «Новые времена» (Modern Times) в штате Нью-Йорк и о серии сходных опытов, которые в Америке, с завистью утверждал русский автор, никто не считает опасными[207]. Собственным вкладом Чернышевского и Герцена в русскую идеологию обычно считают открытие ими перехода к социализму прямо из феодализма, на основе сельской общины. Так, большим прыжком с опорой на национальную традицию, казалось возможным миновать капитализм. Это главная из новаций левой мысли в России за все времена ее бурного развития. На эту теорию Чернышевского практики русского популизма опирались вплоть до Ленина и дальнейших продолжателей его дела; именно потому все они так ценили Чернышевского. Но эта теория радикальна не только своими практическими следствиями; она имела очевидно антиэкономический характер и противоречила Марксу. В момент своего возникновения эта теоретическая фантазия остро нуждалась в союзниках. Коммунистические общины, существовавшие в Америке еще до отмены рабства, казались живым осуществлением этой русской мечты. Развиваясь и объединяясь, эти передовые ростки новой жизни должны были преобразовать все прочие американские реальности, включая рабовладельческий строй на Юге и власть капитала на Севере. Так и Америка совершит свой большой прыжок, преодолевая капитализм прямо из низших формаций; по крайней мере, так все это виделось из‐за океана.

Отдавая должное практическим возможностям Нового Света, Чернышевский поместил эту сновидную конструкцию туда, где она только и могла на самом деле осуществиться, – в Америку. Благодаря Ивану Григорьеву эксперименты Нойеза стали известны в России за несколько лет до того, как был написан роман Чернышевского; были известны и другие, менее выразительные американские опыты. Сходство между изобретениями Нойеза и снами Веры Павловны было результатом их опоры на идентичные (Фурье и Оуэн) и сходные (шейкеры и хлысты) источники. Пожалуй, даже читатели «Что делать?» недооценили Чернышевского. Он трезвее Достоевского, без его надежды на мистическое преображение, видел несовместимость брака и общины. Он яснее Герцена, без его романтических мучений и увлечений, понимал революционную сущность адюльтера. Он смелее Ленина, без его бытового морализма, понимал необходимость сексуальной революции как подкладки любого коммунистического проекта. И, запертый в тюремной камере, он смотрел на географическую карту чаще своих более удачливых соотечественников.

Путней и Putney

Свою юношескую мечту об Америке Герцен выразил в давней, 1839 года, драме об Уильяме Пене, знаменитом квакере и основателе Пенсильвании. Уезжая в Америку, Пен говорит своему учителю, основателю квакерства Джорджу Фоксу:

Вот нам обетованная страна ‹…›
Там, вольные, мы оснуем общину
На равенстве, и братстве, и любви.
Не как испанцы, мы туда поедем ‹…›
Не с алчностью британских торгашей ‹…›
А как апостолы живого слова ‹…›
Вдали от европейских поселенцев[208]

.

Герой настойчиво противопоставляет себя европейским поселенцам; и правда, Герцен пишет русскую утопию, помещая ее на американскую почву и рассказывая от лица британского квакера. Пен был далек по рождению, но вера его была близка, и собственная судьба представлялась Герцену сходной. Сектантскую общину Катерины Татариновой, к которой принадлежал ближайший в эти годы друг Герцена Александр Витберг, нередко называли «русскими квакерами»; и наоборот, когда Павел Свиньин во время своего путешествия по Америке попал на собрание квакеров, он сравнивал их танцы и прыжки с петербургской общиной Татариновой.

Герцен и жившая с ним Наталья Огарева читали «Что делать?» летом 1867-го. «Это очень замечательная вещь – в ней бездна отгадок и хорошей и дурной стороны ультранигилистов», – писал Герцен Огареву, обдумывая специальную статью о «Что делать?» (которую в конце концов написал, но так и не опубликовал Огарев). Отмечая недостатки литературной формы, Герцен соглашался с Чернышевским в главном: что изображенный в нем сексуальный порядок лучше того, что есть в жизни, и что текст стоит сопоставлять с собственной домашней реальностью: «много хорошего, здорового, воспитательного. Он оканчивает фаланстером, борделью – смело ‹…› Дома – ни то, ни се»[209].