Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Знавал я в детстве своем некоего российского феодала, по имени Арсентия Ивановича Морозова. ‹…› Хозяйничавший огромной мануфактурой, ‹…› заботился он еще о старообрядчестве, состоял церковным старостой. ‹…› Мануфактура ‹…› поставлена была отлично, пот из рабочих гнал он замечательно, но у половины богородчан он же перекрестил первенцев. ‹…› Форд – оказывается – феодал, пуританин (вроде старообрядцев), и невежда, и самодур[368].

Ильф и Петров

«Одноэтажная Америка» (1937), последняя книга блестящей пары, – несомненная кульминация американского текста советской литературы. Великие комбинаторы работают со знакомыми мотивами: путешествие через океан и восторг перед Нью-Йорком, покупка «форда» и маршрут через семнадцать штатов, посещение конвейера и молокан. Но в России к этому времени, как сказал Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселее». Соответственно переменилась и интонация травелога. Авторы «Золотого теленка» описывают Америку с ровной, доброжелательной иронией. Они не считают нужным сдерживать восхищения сильными сторонами заокеанской жизни – прежде всего техникой, но также и уровнем комфорта и сервиса. Теперь, в отличие от предыдущего аскетического десятилетия, эти ценности разделялись властью и теми, кто занял место ее попутчиков. К тому же американскую визу авторы получали не на мексиканской границе, а в Москве, в посольстве Буллита. Тщательно написанный нарратив познавателен и местами смешон; но надо признать и то, что его уровень не идет в сравнение с двумя предыдущими книгами тех же авторов.

Преодолевая зигзаги истории, США и СССР шли к военно-политическому союзу. Травелог советских сатириков, полный симпатии к Америке и американцам, сыграл в этом сближении свою роль. Впервые для советского читателя авторы подробно и толково рассказывают о реальностях чужой жизни, к примеру об американском футболе, колорадской плотине или кактусах в аризонской пустыне. Фордовский конвейер, от которого в ужас приходил Пильняк, вызывает восторг у Ильфа и Петрова. Они встречались и с самим Генри Фордом, «одной из интереснейших достопримечательностей Америки», и с уважением описывают его внешность, взгляды и род занятий: он худ и легко движется, проводит на заводе целые дни, любит чертежи и не любит акции[369]. «И вообще он похож на востроносого русского крестьянина, самородка-изобретателя, который внезапно сбрил бороду»[370]: народничество все еще двигало перьями.

Не вдаваясь в абстракции, Ильф и Петров шли на острые сравнения двух обществ, советского и американского, в новых и неожиданных измерениях. Их возмущало, к примеру, что американцы не знают своих инженеров, но знают банкиров и торговцев. Разговаривая с проектировщиком ДнепроГЭСа, который теперь строил крупнейшую плотину на реке Колорадо, они дивились тому, что его имя неизвестно Америке. Их гид, сам инженер, объяснил так:

Неужели вы думаете, что Форд знаменит в Америке потому, что создал дешевый автомобиль? ‹…› В вашей стране знаменит совсем другой Форд. У вас знаменит Форд-механик, у нас – Форд – удачливый купец[371].

Иными словами, Советы ценили технические достижения больше экономических, Штаты наоборот. На этой стадии особенный статус советских инженеров обернулся тем, что они первыми попали под колесо репрессий. Когда Ильф и Петров удивлялись тому, что инженер Томсон известен Америке меньше кинозвезд, самым известным советским инженером был Леонид Рамзин, осужденный в 1930‐м лидер «Промпартии», неожиданно помилованный на пике репрессий в 1936 году.