Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Среди американских впечатлений Пильняка три особенно характерны: работа в Голливуде, посещение завода Форда и визит к русским сектантам-прыгунам. В Голливуд его пригласили для того, чтобы «советизировать фильм», который и до того был задуман, по выражению Пильняка, как «просоветский». Герой фильма – американский инженер Морган, который едет в СССР с целью «изучить великие принципы планового хозяйства, чтобы впоследствии применить свои познания у себя на родине»[365]. Есть и героиня, бывшая эмигрантка Таня, высланная из Америки за организацию забастовки. На Урале Морган строит завод и встречается с Таней. Но в нее влюблен агент ГПУ. «Он доказывает, что двоеженство не есть порок, но что при настоящем коммунизме можно будет иметь хоть двадцать жен, и Таня, как коммунистка, немедленно должна ему отдаться»: согласно американскому пониманию, коммунисты бывали хорошие и плохие; если коммунист плох, то он непременно сексуальный анархист. Тут начинается коллективизация, и танки ровняют с землей соседнюю деревню, чтобы строить на ее месте колхоз. Вместе с деревенским священником Таня возглавляет восстание крестьян. Им угрожает расправа ГПУ, но Таня и Морган бегут в Америку. На обратном пути, в тени статуи Свободы, спланирован счастливый конец с первым поцелуем. Об оставшихся на Урале крестьянах зритель этого «просоветского» фильма должен был уже позабыть.

Пильняку этот замысел казался опасным. ГПУ и коллективизация показаны в дурном свете, и вообще, «ни один американский инженер еще не бегал из СССР». На обсуждении проекта в Голливуде сценаристы оправдывались:

Просоветский фильм, – сказали мне, – это значит: пусть большевики делают у себя что хотят, хотя бы и социализм. Мы признаем пятилетку и восстановление дипломатических отношений. ‹…› Но то, что происходит у большевиков, это никак не годится для американцев.

То была типическая позиция fellow-travelers. Примерно так рассуждали жизненные прототипы Моргана, тоже строившие заводы и влюбленные в своих Тань, но так и не привыкшие к агентам, которые за ними следовали. Так рассуждали и в Голливуде 1931 года. Но Пильняк возвращался в Москву, а там рассуждали иначе, и ему было чего бояться.

Куда больше понравился Пильняку визит в общину молокан-прыгунов под Лос-Анджелесом. В России прыгунами называли экстатических сектантов, родственных хлыстам и молоканам; часть из них эмигрировала в Америку в начале века. Как положено на радении, сектанты пели «дух, дух, дух!» и высоко прыгали, юбки у женщин задирались. «Надо ж было отмахать половину земного шара, чтобы вот повидаться с соотечественниками и повидать прыгунство!»[366]. Действительно, в Советской России Пильняк с его «полухлыстовской перспективой на события» ничего подобного не видел. «Средневековье неистовствовало, и его стыдно было видеть», – резюмирует Пильняк. Потом он, однако, специально отыскал похожий ритуал среди американских баптистов. Его интерес к сектам очевиден, но и критика «Голого года» пошла ему на пользу.

Пильняк часто называет Америку «пуританской», понимая это слово довольно плоско, как сексуальное ханжество и сухой закон. Символом пуританизма для него стал Генри Форд, неизменно интересовавший советских путешественников. Пуританизм и конвейер воплощают все, что не нравится Пильняку в Америке.

Форд – пуританин. Он не изменяет своей жене и не курит. ‹…› Форд любит чистоту, как пуританскую нравственность. ‹…› Все тейлоризовано, все механизовано, все конвейеризировано. ‹…› Чистота в цехах Форда – абсолютная, до белых перчаток[367].

В чистоте трудно найти что-то плохое; к тому же сам Пильняк путешествует на «форде» и очень им доволен. Но писателю отвратителен рационализм, перенятый из пуританской этики и распространенный Тейлором и Фордом на организацию коллективного труда. Когда Ленин и Троцкий пытались ввести повсеместный тейлоризм, они отметали подозрения в том, что русский социализм имел касательство к религии. Теперь Пильняк уже из Америки возвращается к этой идее. В «Голом годе» Пильняк, по выражению Троцкого, «приклеивал пугачевскую бороду» русским революционерам; теперь он приделывает ее американским индустриалистам. Так и не преодолев своего опасного интереса к русским сектам, Пильняк понимает Форда по образцу знакомого старообрядца: