Толкования Ветхого Завета

(103) «Иувал этот, — говорит он, — есть отец, изобретший псалтерион и кифару» (Быт. 4:21). Совершенно справедливо называет он звучащее слово отцом музыки и всех музыкальных инструментов: ведь природа, создав для живых существ голосовой орган как самый главный и самый совершенный [музыкальный] инструмент, сразу же одарила его всеми созвучиями и разными видами мелодий, с тем чтобы заранее был изготовлен образец для тех музыкальных инструментов, которые впоследствии будут созданы искусственно[738]. (104) Ибо подобно тому, как наше ухо[739] природа, [вращая его на своем станке и] чертя круги внутри кругов, меньшие внутри больших, сделала сферическим, чтобы приближающийся к нему звук не ускользал, рассеиваясь вокруг, но чтобы то, что слышится, собиралось этими кругами, заключалось внутрь и, как бы просачиваясь сквозь них, перетекало в приемные отделы управляющего органа — именно оно, сразу отметим, было образцом для театров, которые можно видеть в процветающих городах, ибо устройство театров, если смотреть сверху, воспроизводит внешний вид уха, — точно так же природа, создав живые существа, настроила их дыхательное горло словно музыкальную гамму[740], сочетая энгармонические, хроматические и диатонические лады[741] в соответствии с обширным разнообразием мелодий, построенных на больших или меньших интервалах между звуками, и таким образом соорудила образец всякого музыкального инструмента. (105) В самом деле, всем тем мелодичным звукам, которые издают флейты, лиры и другие струнные и духовые инструменты, настолько же далеко до музыки, исходящей от соловьев или лебедей, насколько копии и подражанию далеко до подлинника, тленному виду до нетленного рода. А с музыкой человеческого голоса, конечно, ничто иное сравниться не может, так как она обладает выдающимся даром, за который ценится [так высоко], — членораздельной ясностью. (106) Ибо, в то время как остальные виды [живых существ], используя голосовые модуляции и последовательную смену высоты звуков, услаждают только слух и ничего более, человек, будучи от природы наделен способностью произносить членораздельные звуки как в речи, так и при пении, притягивает к себе и слух, и ум, первое очаровывая мелодией, внимание второго привлекая [высказываемыми] мыслями. (107) Ибо подобно тому, как музыкальный инструмент, вложенный в руки не обученного музыке человека, издает нестройные звуки, а в руках музыканта, вследствие присущего тому мастерства, звучит в лад, точно таким же образом и речь, приводимая в движение негодным умом, нескладна, но если она приводится в движение умом серьезным, то оказывается весьма стройной. (108) Кроме того, лира или что-либо ей подобное, до тех пор пока по ней кто-нибудь не ударил, пребывает в покое; речь, в свою очередь, тоже, если по ней не ударило управляющее начало, по необходимости хранит молчание. Более того, как инструменты перестраивают в соответствии с бесчисленными сочетаниями разнообразных видов [исполняемых ими] мелодий, точно так же и речь, являясь своего рода звучащим в согласии с вещами толкователем их, получает бесконечные видоизменения. (109) Ибо кто стал бы одинаковым образом беседовать с родителями и с детьми[742], будучи по природе рабом первых, для вторых же, в силу их происхождения, являясь господином? Кто стал бы [говорить одним и тем же образом] с родными братьями и с двоюродными, или, вообще, с близкими родственниками и с дальними? с близкими себе людьми и с людьми чужими, или с согражданами и с чужеземцами; с людьми, не в малой или допустимой степени отличающимися[743] [друг от друга] по природе и по возрасту? Ибо со стариком надо говорить по-иному, чем с юношей, и опять, со знатным человеком — по-иному, чем с человеком незначительным, и [точно так же обстоит дело] с богатым и с бедным, с человеком, исполняющим должность, и с частным лицом, со слугой и с хозяином, а также с женщиной и мужчиной, с человеком не сведущим [в искусстве] и со знатоком. (110) Впрочем, к чему составлять перечень бесчисленных разновидностей тех лиц, при обращении к которым наша речь принимает то один облик, то другой? К тому же отпечаток своих отличительных черт на нашу речь накладывают и предметы беседы; ибо [предметы] великие и малые, или многочисленные и немногочисленные, или частные и общественные, или священные и обыденные, или древние и современные она не стала бы излагать одним и тем же стилем, но стилем, согласующимся в каждом случае с их соответственно количеством, достоинством и величием, то поднимаясь до возвышенного тона, то снова сжимаясь и сдерживаясь. (111) Но точно так же, как лица и обсуждаемые предметы, видоизменения в нашу речь вносят и причины происходящих [вещей], и те способы, по которым каждая из них происходит, а кроме того, еще, конечно же, время и место, без которых ни одна вещь не возможна. Поэтому совершенно правильно об Иувале, человеке, склоняющем [тон и ход] речи то в одну, то в другую сторону, говорится как об отце псалтериона и кифары, а следовательно, и всей музыки, поскольку под частью подразумевается целое, как уже было показано.