Толстой и Достоевский. Противостояние

«она полна предчувствий и предсказаний, ей свойственна тревога о надвигающейся катастрофе. Многие русские писатели XIX века чувствовали, что Россия поставлена перед бездной и летит в бездну. Русская литература XIX века свидетельствует о совершающейся внутренней революции, о надвигающейся революции»[36].

Взглянем на главные романы: «Мертвые души» (1842), «Обломов» (1859), «Отцы и дети» (1861), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868–9), «Бесы» (1871–2), «Анна Каренина» (1875–7), «Братья Карамазовы» (1879–80) и «Воскресение» (1899). Это — пророческая серия книг. Даже роман «Война и мир», который придерживается, скорее, мейнстрима, завершается намеком на предстоящий кризис. С проницательностью ветхозаветных провидцев русские писатели XIX столетия осознавали надвигающуюся бурю и провозвещали ее. Нередко — как это было в случае с Гоголем и Тургеневым — пророчества шли вразрез с их собственными социально-политическими инстинктами. Но их представления подавлялись неизбежностью беды. Фактически русская литература — это расширенная интерпретация знаменитых слов Радищева, произнесенных в XVIII веке: «Душа моя страданиями человеческими уязвлена стала».

Ощущение преемственности и навязчивого видения можно передать, немного пофантазировав (это лишь игра воображения). Легендарная гоголевская тройка несется вперед через землю мертвых душ; герой Гончарова осознает, что ему нужно подняться и перехватить вожжи, но он фаталистически отказывается; в одном из городков «N-ского уезда», хорошо знакомого читателям русской прозы, тургеневский Базаров взял в руки плеть; в нем проявляется будущее — очистительное и смертоносное завтра; зараженные безумием и стремящиеся пустить тройку в бездну Базаровы являют собой тему «Бесов»; в нашей аллегории имение Левина из «Анны Карениной» может служить образом кратковременной передышки, где можно было бы проанализировать и, осмыслив, разрешить все проблемы; но поездка уже достигла точки невозврата, и нас несет к трагедии Карамазовых, которая — в масштабе частной жизни — предвосхищает грандиозное отцеубийство революции. В итоге мы доходим до «Воскресения» — странного, несовершенного и всепрощающего романа, чей взгляд устремлен за границы хаоса, навстречу грядущей благодати.

Маршрут этой поездки лежит через мир слишком бесформенный и трагический для инструментов европейского реализма. В письме Майкову, написанному в декабре 1868 года (у меня еще будет повод к нему вернуться), Достоевский восклицал:

«Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм!..»

Имевшаяся в распоряжении русских писателей XIX века реальность и впрямь была фантастической: ужасающий деспотизм; церковь, снедаемая апокалиптическими ожиданиями; невероятно одаренная, но лишенная корней интеллигенция, ищущая спасения или за границей, или среди дремучих крестьянских масс; легион изгнанников, звонящих в свой «Колокол» (журнал Герцена), или высекающих свою «Искру» (газета Ленина) в Европе, которую они одновременно любят и презирают; исступленные споры между славянофилами и западниками, популистами и прагматиками, реакционерами и нигилистами, атеистами и верующими; и нависающее над всеми этими настроениями, подобно одной из чудесных тургеневских летних гроз, — предчувствие катастрофы.

По качеству и способам выражения это предчувствие носило религиозный характер. Белинский писал, что вопрос существования Бога был первостепенной и всеопределяющей точкой сосредоточения русской мысли. Как отметил Мережковский, проблема Бога и Его природы поглощала русский народ «от „жидовствующих“ XV века» до современности. Иконография Спасителя и эсхатология Откровения придавали политическим дебатам экстравагантный и лихорадочный привкус. Тень тысячелетних ожиданий простерлась над подавляемой культурой. Во всей русской политической мысли — в высказываниях Чаадаева, Киреевского, Нечаева, Ткачева, Белинского, Писарева, Константина Леонтьева, Соловьева и Федорова — царствие Божие пугающе близко подошло к меркнущему царству человека. Русский разум был, в буквальном смысле, преследуем Богом.