Толстой

Я знаю мир души твоей,
Земному миру он не сроден.
Земной мир соткан из цепей,
А твой как молодость свободен.
Не золотой телец – твой Бог,
Не осквернен твой храм наживой.
Ты перед торжищем тревог
Стоишь как жрец благочестивый!
Ты как пророк явился нам,
Тебе чужды пороки наши —
И сладкой лести фимиам,
И злом отравленные чаши.
Ты хочешь небо низвести
На нашу сумрачную землю.
Остановясь на полпути,
Тебе доверчиво я внемлю.
Слежу за гением твоим,
Горжусь его полетом смелым…
Но в изумленьи оробелом
Не смею следовать за ним!

К. Ф. Фофанов (11 июня 1888 года, «Л. Н. Толстому»)

А через 27 лет русский писатель И. А. Бунин сделает запись: «И вот в 6 часов 5 минут утра 7 ноября 1910 года кончилась на станции Астапово не только жизнь одного из самых необыкновенных людей, когда-либо живших на свете, – кончился еще и некий необыкновенный человеческий подвиг, необыкновенная по своей силе, долготе и трудности борьба…

Профессор Снегирев, хирург, спасший жизнь С. А. Толстой (об экстренной операции упоминалось в одной из глав), выразит свое мнение так: «В продолжение всей почти своей жизни он одинаково воспитывал, обрабатывал дух и тело свое и при своей неутомимой энергии и дарованиях воспитал их одинаково сильно, крепко связал их и слил, – где кончалось тело и начинался дух – сказать невозможно… Сильные натуры, скрепленные единством существа и существования, бегут из дома, из насиженного места умирать вдали от него, чтобы при разъединении духа и тела не мешали суетные предметы, предметы обиходности, привычности и привязанности, не затягивали этого процесса, всегда тяжкого и всегда сознательного. Это есть роды души, где вместо болей бывает тоска – самая мучительная боль, которая существует на свете – боль духа…»

Наверное, профессор во многом прав. Толстой приобрел в своей жизни колоссальный опыт: от карточного игрока и волокиты до человека, перевернувшего духовные устои не только личные, но и многих других людей. Но один-единственный опыт он не испытал – уединение и конец. А для ощущения полного, завершенного процесса существования он был необходим. Поэтому сложно понять жене и семье его желание, а ему самому невозможно что-либо им объяснить, потому что Толстой и сам не понимал до конца, что происходит, он просто следовал велениям своей души.

Толстой умер, но с его смертью ничего не закончилось, а скорее началось. Страсти еще больше разгорались. Синод запретил совершать панихиды по Толстому: «Постановлено предписать всем епархиальным начальствам России принять все зависящие меры к тому, чтобы не допускать в церквах никаких панихид и церковнослужений по Л. Н. Толстом». Попытки оболгать писателя не прекращаются, а царь Николай, не сумев придумать достойный выход из положения, вызывает для совета Григория Распутина. «А теперь меня царь вызывает, чтобы насчет того поговорить, правильно ли попы поступили, что Толстого отказались хоронить. Царь считает, что поступили они глупо». Правительство не знает, что делать: с одной стороны, проигнорировать такое событие, как смерть писателя Толстого, нельзя; с другой стороны, допустить народное волнение и скорбь тоже невозможно. Но Николай II не мог понять, что церковные похороны стали бы оскорблением памяти писателя и мыслителя.

Множество людей стремились принять участие в траурной церемонии. Фактически в первых в истории России гражданских публичных похоронах, без обрядов и отпевания. Но правительство пресекало подобные попытки. Даже телеграммы соболезнования в Ясную Поляну, коих было многие тысячи, приносили их авторам немалые неприятности. Тех, кто открыто выражал скорбь, брали под арест и отправляли в тюрьмы, но даже такие репрессии не возымели необходимого эффекта.

Известный пианист Готфрид Гальстон сыграл на своем концерте траурный марш Шопена и был оштрафован на 100 рублей «за публичную демонстрацию своего преклонения перед памятью умершего писателя».

На выпущенные в ноябре 1910 года открытки с изображением Л. Н. Толстого, наложили арест и запретили их продажу как «призывающих к протесту и антиправительственным выступлениям».

Костромская газета «Северная заря» вышла с большим портретом Толстого в траурной рамке на первой странице. Полиция вторглась в типографию, уничтожила тираж, на издателя наложили солидный штраф, редактора посадили на три месяца в тюрьму, а газета была закрыта.