Толстой

Вечером Толстой попросил Черткова и Никитина отправить Софье Андреевне телеграмму в Ясную Поляну. Он боялся, что, узнав о его болезни, она приедет в Астапово. «Ведь вы понимаете, что если она здесь будет, то я не смогу ей отказать… (он заплакал; видно, ему было очень тяжело), а если я ее увижу, это будет для меня губительно». Текст телеграммы гласил: «Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама́ было бы для меня губительно». В этот же день его посетил Гольденвейзер: «Я еще раз поцеловал его руку и, с трудом удерживая слезы, вышел. Я был уверен, что это наша последняя беседа…»

К ночи Толстой впал в бредовое состояние. Не спал, чувствовал себя очень плохо, присоединилась сильная изжога.

4 ноября Толстой сказал: «Может быть, умираю, а может быть… буду стараться…» Метался по кровати, тяжело дышал, пытался выразить какую-то мысль, но не мог, «обирался». В какие-то моменты Лев Толстой сознавал, что умирает. Он говорил: «Плохо дело, плохо твое дело… Прекрасно, прекрасно… Маша! Маша!» Находившийся при нем Сергей Львович содрогнулся от того, что отец вспомнил умершую Марию Львовну, свою дочь, которая умерла от воспаления легких в 1906 году. Затем больной впал в забытье. Рот полуоткрыт, лицо искажено страданием. В периоды просветления непрекращающаяся икота не давала больному спать. Больше и больше проявлялись предсмертные признаки, но все надеялись на поразительную живучесть Льва Николаевича, которая столько раз помогала ему выкарабкаться из критических ситуаций. К вечеру снова начался бред. Он говорил что-то неясное для окружающих, но в какую-то минуту он четко сказал: «Искать… все время искать».

5 ноября ситуация еще более ухудшилась. Он бредил, никого не узнавал, стонал, охал, просил, чтобы за ним записывали, а потом требовал прочитать то, что он надиктовал, и злился, когда ему не отвечали. Чтобы хоть немного успокоить Льва Николаевича, ему стали читать «Круг чтения», и он потихоньку затих. Во время просветлений сознание более ясное, чем в предыдущий день, несколько раз садился на кровати, голос свободнее. Не ест. Из Москвы прибыл еще один врач Г. М. Беркенгейм, который привез баллоны с кислородом, дигален. Рекомендовал вынести лишние вещи, мыть полы по нескольку раз в день, и обязательно кормить, пусть и понемногу, больного. После осмотра – неутешительные выводы: сердце может остановиться в любой момент. Татьяна Львовна вспоминает, как отец посмотрел на нее и сказал: «На Соню много падает. Мы плохо распорядились…»

6 ноября временами в полузабытьи. Температура 37,2°, слабость, икота, пульс слабый с перебоями, начались пролежни. Приехали еще врачи Щуровский и Усов. Осмотрев Льва Николаевича, они «нашли положение серьезным, почти безнадежным». Слова Саши, дочери Толстого: «Да я знала это и без них. Хотя с утра все ободрились, я уже почти не надеялась. Все душевные и физические силы сразу покинули меня. Я едва заставляла себя делать то, что нужно, и не могла уже сдерживаться от подступавших к горлу рыданий…»

Интересный момент. Как было сказано в предыдущих главах, Синод будто бы «отлучил» Льва Николаевича от церкви и запретил читать молитвы в случае его смерти. Последствия они не предусмотрели. А смерть вот-вот могла наступить. Поэтому в срочном порядке отправили монаха Варсонофия, игумена Оптиной пустыни, для уговоров Толстого вернуться в православную веру. Еще 4 ноября пришла телеграмма от митрополита Антония, в которой он просит Л. Толстого раскаяться и примириться с церковью. Но общим согласием родных, друзей, врачей решили телеграмму Льву Николаевичу не показывать. Власть и церковь были заинтересованы в том, чтобы объяснить причину ухода Толстого его желанием отказаться от своих взглядов и примириться с государством и религией. Для этого подтасовывались факты, печатались статьи, не соответствующие действительности, с призывами ко Льву Николаевичу всенародно раскаяться. Запустили утку, что Толстой собирался уйти в монастырь. Он не мог ничего ответить или опровергнуть, Лев Толстой боролся за жизнь и не знал о происходящем. За него отвечали люди, думающие люди, которые вставали на его защиту. Писатель Скиталец отреагировал на все выдумки такими словами: «Лев Толстой не ушел от мира, а ушел в мир. Лев Толстой ушел в мир, потому что он принадлежит миру. Его дом – не Ясная Поляна и его семья – все люди… и он пошел ко всем людям – сильный и светлый… Не стойте же на его пути с маленьким узеньким мещанским аршином… Дайте дорогу светлому страннику. Пусть идет он, куда хочет… и да будет ему широка Россия!..»