Том 1

Труффальдино (накрывает каменный стол салфеткой, ставит на него кастрюльку, бутылку вина, бокал и прочее). Господин придворный повар приготовил сегодня замечательные отбивные в подливкой из анчоусов, он говорит, что для поэта-отшельника это самое подходящее подкрепление сил, равно как и мадера.

Родерих. И он прав! Превосходно укрепляет дух, особенно после столь безутешного отчаяния. (Ест и пьет с большим аппетитом.)

Труффальдино. И как долго ваша милость намеревается пробыть в этой дикой, жуткой местности, удалившись от людского общества?

Родерих. Покуда продержится мое отчаяние и хорошая погода.

Труффальдино. Оно и впрямь — место для уединения вполне благоприятное: не слишком далеко, и замок принцессы под боком, да и оборудовано все очень удобно, и столик тут же, сразу можно и накрывать. Скалы, гроты, водичка плещется. Одно только нехорошо, ваша милость, — что вы так напрочь удалились от мира.

Родерих. Поэты любят уединение, а потому в летнее время охотно избирают себе местом пребывания поместья, парки, зоологические сады и тому подобные укромные уголки.

Поэт — он сам себе бескрайний мир,
Что осиян души его зерцалом,
Чей чистый блеск шлифует вдохновенье.

В этой отшельнической пустыне я живу всецело божественным озарением моей любви, моей боли, моего безумия и могу быть твердо уверен, что до пяти часов пополудни, покуда не появятся первые гуляющие, никто не потревожит мой покой.

Бландина! Ангел! Дивное томленье
Пронзает грудь! Волшебное стремленье
Влечет меня в заоблачную высь!
Явись мне, дева, о, явись! Явись!

(Пьет вино.) Мадера, кстати, могла бы быть и получше, никакой крепости, никакого духа! Отбивные были ничего, но в подливке горчицы маловато и уксуса тоже. При случае не забудь сказать придворному повару, что я люблю подливку поострее.

Труффальдино (в сторону). Какой дивный, чтобы не сказать диковинный, у меня хозяин — господин Родерих! Сетует на отвергнутую любовь, боль разлуки, смертную тоску и отчаяние — а у самого такой аппетит, что у меня просто слюнки текут, едва увижу, как он уписывает! Принцесса Бландина не сходит у него с языка, но при этом подавай ему еще горчицу и уксус.

Родерих. Что ты там бормочешь, Труффальдино?

Труффальдино. Да так, ничего, ваша милость, право, ничего, ерунду всякую, достойную лишь того, чтобы болтать ее в кусты, которые все стерпят.

Родерих. А я желаю это знать!

Труффальдино. Так ведь сорвалось — что глаз увидел, то язык и сболтнул. Только…

Родерих. Кончай нести всякий вздор! Говори, что ты там шептал за моей спиной?

Труффальдино (беспрерывно кланяясь). Ежели вашей милости так заблагорассудилось, то я, конечно, со всем моим всепокорнейшим удовольствием, — если, разумеется, не шибко и при надлежащем растирании соответствующих частей, — то есть, я хочу сказать, если ваша милость насчет пинков и колотушек, дабы отвлечься от сочинения стихов, когда ваша милость почувствуют в этом деле некоторую вялость…

Родерих. Ну, мне долго ждать?