Том 1

— Какова! — прищелкнул Яша языком, когда монахиня вышла. — Ты не смотри, что воды не замутит, — любой княжне насчет иного-прочего пятнадцать очков даст. А?

— Баба знатная, — согласился Синельников.

Дверь снова отворилась, и Татьяна, плавно ступая, вошла в комнату. Синельников пристальней взглянул на нее. В келье, где так утомляюще пахло кипарисовым деревом и сладким духом трав, это пышное лицо под словно позлащенными косами влекло странно и обдавало темным дурманом. Алые губы дрожали на белом лице, словно жаркое дуновение шло от нее…

Появились яства монастырские, соленья, рыба; лукаво посмеиваясь, вынула Татьяна из шкафа густую наливку и поставила перед гостями.

— Знаю ведь, чем потрафить, угощайтесь, гости дорогие, — словно пела она, вкрадчиво вздыхая, — уж чем богаты, тем и рады. Наливки покушайте, Яков Иваныч!

— И наливки возьмем, не беспокойтесь. Только и вы бы сели, Татьяна Ивановна! Ах, и наливка, — сразу видно, чьи ручки делали!

— Уж вы скажете, на смех все, — сконфузилась сестра Татьяна, потупляя глаза. — Насмешник вы, право!

Она села к столу и стала разливать чай.

Но гости не столько пили и ели, сколько смотрели, как скользят перед ними полные белые руки, как грудь вздымается под черным платьем. У Яши заблестели глаза; он оробел почему-то и почувствовал, что теряет обычную свою развязность.

Поговорили о ярмарке, кончили чаепитие. Синельников давно думал, что на ярмарке собрался народ, что карусели вертятся и княжна, может быть, ждет его. «И чего я сюда затесался», — досадливо укорял он себя, видя, как Яша, забыв о приятеле, любезничает с сестрой Татьяной.

— Не пора ли нам? — обратился он к почтмейстеру. — уже семь!..

— Что вы, куда это? — всколыхнулась сестра Татьяна. — Куда торопитесь, к барышням, поди? Ах, сердцееды!

В дверях, где начинался темный коридор, Яша подтолкнул легонько Синельникова в бок; тот понял и сошел быстро вниз, на двор. Тоненькие колокольчики заливались в голубом, не сумеречном еще небе; последнее «аллилуйя» таяло у решетчатых окон вместе с алыми тускнеющими лучами, белые березы струились в лазурь. Из церковных открытых дверей пахнуло ладаном.

Мимолетно чье-то прикосновение ощутил Синельников, оглянулся. Улыбнувшись, прошла близко давешняя девушка, что встретилась в темном коридоре, послушница. Бесстыдно и обольстительно выгнулись брови черные в этой улыбке, глаза черные сверкнули, в тумане истаяли губы тонкие, сладкие. С блаженной какой-то улыбкой проскользнула, кивнув головой, чудная послушница, бред легкий оставляя за собою. «Ах, дьявол, — вздрогнул Синельников, — ну и девки в монастыре!..»

Между тем Яша наверху вел странные речи, как будто имея что-то в виду, и сжимал крепко жаркие Татьянины руки. Всю свою деликатную обходительность и находчивость призвал он на помощь, все «знание женского сердца». Мимоходом упомянул о калиточке, что уводила с монастырского двора сквозь ветхий частокол на реку, намекнул, что «самое гулянье часов в одиннадцать бывает, фейерверки, огни — одно великолепие». «И черт знает, как с этими монашками обращаться», — думал он с досадой, видя, как любезно разбивает все его словесные ухищрения лукавая черница.

Наконец, кончил он; усталый, упаренный от жаркого воздуха слетел по лестнице, укоряя себя за что-то. Синельникова во дворе уже не было. «Успел, улизнул», — выругался Яша, отводя душу. И засеменил вертляво в толпу к каруселям.

III

А туда уже давно схлынула вся молодежь, ожидая первого удара барабана, чтоб вскочить на отчаянных деревянных коней, на легкие качели и помчаться под вой органа и бубенцов навстречу холодеющему ветру. Но новый мшанский исправник запретил музыку до утра, когда назначен был молебен у чудотворной. Парни и девки, недовольные и разочарованные, разбрелись. Кто в луга заводить хороводы, провожая пламенное лето, кто к ярким приманкам торгашей, раскинутым по площади, а кто и в красный барак под двухцветной вывеской — в «ресторацию» Миши Белого.

На площадь бражники выкатили пузатые бочки. Мещаночки в кружевных косынках жались к каруселям, грызли семечки, хихикали, глядя, как податной увивается за исправничьими дочками и лебезит перед барышнями Яша-нежный. Слегка наклонясь, торопливо вышла с кладбища смуглолицая княжна; Синельников, путаясь в народе, растерянно спешил за нею.

— Зачем вы так рано уезжаете? — шептал он, пригибаясь к открытой ее шее и неловко толкая княжну. — Я думал, увижу вас, мне хотелось поговорить…

— Но вы видите и так, — смеялась княжна, — фу, какой вы дикий, я думала, вы смелее. Знаете, — княжна обернулась к нему, блеснув глазами, — ведь смелость города берет, вы слышите, мой Адонис… — Она нехорошо хихикнула.

Синельников вдруг покраснел, стало беспокойно и тоскливо. Вспомнились пьяные губернские прелестницы, к которым ездил он с Яшей в ресторан «Эрмитаж», их порочные, обещающие усмешки. «Нет, она не такая, — захотелось ему прогнать щемящую, жгучую мысль, — болтают, наверно…»