Том 1

Он вспомнил, как отлетевший сон, далекую звездную ночь, майское небо; мальчик глядел в широкие светлые окна, где пышные, как мотыльки, танцевали девушки под сияниями люстр. Над детскими очарованными думами роптал барский парк; девочка в кисейном платье пробежала, смеясь, мимо…

Наверно, есть кто-то, кому без стыда заглядывала она в глаза, целуя жутко, не отрываясь; вот мчалась, может быть, в зимнем поле, как на этой олеографии, где тройка уносит кого-то от убогих избушек за леса, за снега, к окровавленному закату…

Он опять пил; уж новый галоп сменил польку, и купцы, опьянев, сидели молча и слушали; Гвоздарев качал задумчиво головой, а Бычков, отпуская непристойные жесты, дирижировал оркестром.

Несется тройка на олеографии, уж кто-то сжимает Лизин стан, кто-то целует волосы под синим шарфом, тискает плечи, холодноватые от летящего ветра. Галоп звенит; тоска тягучая в поле, бурный закат утонул в снежных сумерках; галоп, страстный и тоскливый, звенит, звенят бубенцы, целуются пассажиры.

— А какого черта, тоска, — пробормотал Синельников, — мы не бароны, не князья, чего тут! — И, вдруг, сорвавшись с места, выпил духом рюмку водки и крикнул Нечаеву: — Веди девок, какого черта!

— Это ты правильно, — согласился совсем размякший Гвоздарев, — правильно… Ты, Петя… э-э… приведи девочек, ну-ка!

Нечаев гаркнул на кого-то в кухне, и оттуда вышли певицы в русских сарафанах, в бусах, заискрившихся зеленым, как кошачьи глаза, в узорных кокошниках, горящих цветным жаром.

— Заводи! — Выстроились девки полукругом, подмигивая купцам, а рябой Нечаев, в вышитой рубашке, ухарски растянул гармонику и тряхнул головой.

Маша-запевала затянула высоким голосом цыганскую песню. Слабо вздохнула гармоника под лениво перебираемыми ладами, протяжно, будто выжидая что-то. Вдруг топнул ногой Нечаев, взвизгнули порывисто девки, рассыпалась плясовая, и Маша, заломив руки, причитывая, зачастила по избе.

Ай, чудо, чудо, чудо-чудеса!
Все мое раздолье — степь да леса!

Гвоздарев встал, поматывая головой и размахивая руками, как регент. Откуда-то выбежал толстый карлик со старым испитым лицом, разбежался и для смеху тяжело шлепнулся о пол задом. А карусельщик грохнулся рядом и бешено грыз доски зубами, циркулем вывертываясь по избе.

Ой, жги! Ешь землю!

И уж иная песня брызнула: «Из-под дубу, из-под вязу». Другая плясунья, отгибаясь назад, как былинка под степным ветром, выплыла навстречу Маше, выставляя тряские молодые груди и подыгрывая черными бровями. И навстречу ей замотался несуразно Гвоздарев, расставив руки, как коромысло, и приговаривая: «Ай, батюшки! ай, матушки!»

— Будя, — завопил внезапно Абрамов, словно очнувшись. — Угощенье девкам и музыкантам! А ты, симпомпончик, поди-ка ко мне… Вот тебе на гостинцы, — и старичок сунул плясунье за пазуху горсть серебра, трясясь от смеху или еще от чего-то.

Подвизгивая, бросились певицы к столу, потянувшись алчно за пивом; Маша, еле показав из-под смольных ресниц серые свои очи, чокнулась с Синельниковым и закинула вызывающе голову. Много обещали эти глаза, не знал Синельников, как и быть, а волнующий зов песни кружил, еще сильнее хмеля зажигая кровь…

Купцы, совсем охмелев, полезли к девушкам, тяжело заигрывая, а Пчелкин усадил к себе на колени толстую певицу и щипал. Его глазки совсем исчезли от жестокой улыбки, грудь певицы выбилась из-под сарафана. За каждый щипок она получала по гривеннику.

— Дяденька, будет, не надо, — хихикая от щекотки, молила она, — я лучше поцелую. Да что ты, хахаль, в одно место привязался, за это по двугривенному надо!

Рявкнул «Героический марш». Нечаев выпустил еще акробата, который на руках разгуливал по избе и заламывал ноги за голову. Но обеспамятевший Гвоздарев оттолкнул его, упоенно выпятив грудь, промаршировал перед музыкантами и, забултыхав руками, врезался в кучу певиц, стоявших у стола.

— Пошел черт по бочкам! — гоготал карусельщик сквозь визг девок и грохот оркестра. — Напирай крепче, костолом!

Дверь распахнулась, и новая ватага, с гробовщиком Прохожевым во главе, ввалилась с песнями в сторожку. Марш оборвался.

— А, веселый человек, искра божия! — приветствовали купцы гробовщика, дружески ухмыляясь. — Только тебя и не хватало. Ну сделай что-нибудь на пятиалтынный чуднее, скомдиянь!

— Ванюха, хряпни махонькую, — мямлил Гвоздарев.

— Нет-с, не пьем-с, — звонко отчеканил Прохожев. — Зарок у попа взямши. Только этим и тешим себя теперича.

Он растянул гармонику.

Она моя шьет и вяжет,
С кем захочет, с тем и ляжет.

— Лихо! — захохотала изба. — Зверь ты, Ванька, насчет песни. А у нас здесь плясун есть, что почище тебя. Смерься-ка!

— Кто? — спросил гробовщик, надменно усмехнувшись. — Уже не балаганщик ли? Эй ты, тряпло, — обратился он к Нечаеву, — выходи на полдюжины, кто кого… По-хрестьянски! На три аршина в землю, на пять в небеса, черт тебя подери, антимония с суслом!