Том 1

— Выходит — ночь да наша! — невесело усмехнулся Синельников и встал, пронзенный желанием забыться от щемящей тоски и пьяной горечи. Он злобно хлестнул лошадей. Тройка поднялась и рванулась дико — в Симбухово, к знакомой шинкарке, что ведала все тайны разгульных мшанских богачей…

А под горой, в венке живых огней, остались шумные беснования и клики. У балаганов плясали клоуны, прыгали карлики, визжали разряженные нахальные певицы. Проливались бессменные мерцания цветных огней, крутились пылающие шатры каруселей. Гудящие толпы, рождая за собой фантастическую пляску теней, проходили по ярким площадям.

Уже кое-кто укладывался; начинали скрипеть возы за мостиком, пьяные ватаги брели по лужайкам к Мшанску. В сторожке, потрясая стены, гремел любимый купеческий марш. Прохожев, безуспешно увертываясь от тесных объятий Гвоздарева, подыгрывал на гармонике. Тускло чадила лампа на столе, уставленном бутылками.

Как призрак из древних сказаний, строго и грустно очертилась волнистой линией куполов темная обитель. Померкли сияния в окнах, устали гудеть колокола. И за ней, над стылой русалочьей заводью и над садом вечного успокоения, опять плела сладкие тенета душная праздничная ночь.

Но за Знаменском где-то шла туча, ветер крепчал. Бабы, дожинавшие рожь, в потемках лезли под телегу, крестясь:

— Дай-то, господи, вёдром по жнитву, частым дождичком по посеву!

Из-за черных перевалов шумела гроза, слабые листья бежали впереди, шурша по-осеннему. Пьяные сваты, вповалку возвращавшиеся с ярмарки на скрипучих возах, поднимали осовело хмельные головы и вглядывались в темь.

— Никак залюлаживает… Яровому теперь крышка, а там озимое поднимать… Время-то идет, ох-хо-хо…

Ударит к заре ливнем по монастырской площади, и все, что останется еще от буйного гульбища — солому, тряпки, черепки, — все снесут кипучие ручьи в овраг… Нельзя будет выйти за ворота из обители, пустынями лягут вокруг колеистые поляны и туманные пажити, и лишь Мшанск просверкает в сумерках издали скучными огнями…

ГОСТИ

I

Акимовна говела уже четвертый день. Говела по-старушечьи — истово и строго: поднималась до зари, простаивала на коленях утреню и обедню, припадая подолгу к полу лбом, а питалась только хлебом да квасом.

В трехцветные окна сверху лились лучи, бирюзовые и алые, алтарь был полон солнца и синего дыма, и под тихое пение клироса Акимовне казалось, что кто-то ласково и дремливо баюкает ее старушечью душу…

В прежние годы думалось Акимовне, что хорошо бы вот так умереть, исповедавшись и причастившись. Телу легко, а на душе ни помыслов земных, ни грехов. Обрядили бы ее, спокойную, в чистую холстинную рубаху, положили в свежую домовину, от которой попахивает еще родимым леском и смолой, и там где-то встретил бы ее такой же тихий и светлый весенний день, как на земле.

Но теперь этого не было. Как-то робко хотелось пожить еще немного, хоть до того дня, когда кончится все это страдное время, взглянуть еще раз на своего Сергуньку, ушедшего в чужие-дальние края…

Проходило облако, в алтаре гасло и опять вспыхивало скользящим солнечным трепетанием. И, как плавное облако, струилось с клироса тихое пение.

— …Заступница, мати пресвятая, — снова молилась Акимовна и тусклыми слезящимися глазами тянулась куда-то в древние лики, в золотые блесни. — Заступись и помилуй, сохрани воина Сергия от врага, от супостата страшного…

И опять припадала к полу.

За церковными окнами стоял, верно, яркий и ветреный день. Над уездным городом неслись облака, по-вешнему налитые солнцем, дальние озими играли холодной белизной снегов и кое-где, по черным проталинам, курились сизоватым дымком. Невольно представилась Акимовне родная изба в крайней слободе, у самой росстани: большак Василий с утра уехал с подводой в губернию, сноха хозяйничает, наверное, у печки и носится с горшками, а малолетний Гринька мастерит что-нибудь — кабы еще о ножик не порезался или мазанку не запалил…

— О господи, — вздыхала она, отгоняя смущающие мысли, — грехи тяжкие… — А бабье болящее сердце опять тянулось к родному, испокон привычному углу.

От избы мысли незаметно перескакивали на Сергуньку: обедня долгая, обо всем сто раз передумаешь. И сквозь полудремоту виделся старухе сын в серой шинели и чужие-дальние края, похожие на зимние темные степи: идет по ним Сергунька, веселый, краснощекий, в картузе набекрень, а из темноты выскакивают супостаты, точь-в-точь как на картине страшного Суда, что висит в притворе — черные, голые и с пиками…

— Австрейцы… — выплывало откуда-то мудреное зловещее слово, и Акимовна, испуганно моргая, крестилась. — И как только господь такое злое семя на земле терпит!..

А весенний день искрился в темной позолоте икон, в паникадилах и темных ризах, и светлые пылинки гурьбой танцевали в косом луче. Обедня подходила к концу, народ задвигался и загромыхал тяжелыми дверями. Вольным ветром пахнуло оттуда, холодноватыми талыми улицами. Встала и Акимовна, расправляя затекшие ноги, и, немощно опираясь на костыль, подошла к иконе приложиться.