Том 1

— Не на чем, — сконфузилась Акимовна и торопливо бросилась к буйно расхлеставшемуся самовару. — А вы проходите, служивый, вон туда в горницу, чайком маленько побалуетесь. Оно хорошо после баньки-то. Только уж не обессудьте…

— Это очень даже можно! — крякнул от удовольствия солдат. — Ну-ка вы… поворачивайтесь!

Австрийцы переглянулись и, сняв картузы, на цыпочках прошли в избу. И оттого, что они сделали все это как-то робко и смирно, они показались Акимовне еще обиженней и несчастней.

— Садись, касатики, садитесь, — хлопотала она. — На лавку положьте шинельки-то, вот сюда.

Она налила в чашки жиденького чаю и придвинула к гостям. А сама, подперев щеку рукой, поглядела на них, замигала и кончиком повойника утерла глаза.

— И у меня, касатики, сынок там, младшенькой-то, Сергунька… На масленой весточка от него была: прописал, что с вами, слышь, с австрейцами, воюет.

— Сын есть… — закивал рыженький, обжигаясь чаем. — Сын… понимай!

— Ты говори, бабынька, они маленько смекают, — ободрил ее солдат. — Они вроде из нашенских будут, из славян.

— Поди-ка ты! — удивилась Акимовна, — из нашенских! Не по своей, стало быть, воле на нас пошли… что же, и мамаша у вас на родине-то есть? — спросила она черномазого.

— Мамаш? — обрадованно всколыхнулся тот. — О, я!.. Мамаш и кинд есть!

— Кинд — по-ихнему ребенок, — пояснил солдат.

— Ребенок, поди-ка ты! Молоденькие какие, а уж женатые! А молитесь-то вы как, смотри, вроде как татаре?

— Молитесь как? — повторил солдат и показал на образ. Черномазый виновато улыбнулся и перекрестился.

— Ладошкой крест кладет! — ахнула Акимовна. — В Христа, стало быть, веруете. И говеют эдак же у вас?

Австрийцы не поняли. Солдат тоже пытался объяснить им этот вопрос, но так ничего и не вышло.

Это показалось всем смешным, и даже Акимовна, зажимая ладонью рот, затряслась от тихого, добродушного смешка.

Гринька стоял поодаль и, разинув рот, боязливо глядел на гостей. Потом понемногу осмелился и, подойдя поближе, ткнул потихоньку черномазого пальцем в колено. Черномазый ухмыльнулся и погладил его по голове. Тогда Гринька совсем расхрабрился, начал дергать его за полу, потом примерять картуз с золотой завитушкой, который ему очень нравился, и, наконец, надев его, выбежал на улицу.

— А у нас перед пасхой самая сухота, — словоохотливо жалобилась Акимовна. — Тут тебе и к празднику все обряжай, тут и соху готовь, того гляди, в поле выезжать надо! Большак-то мой теперича в губернию уехал: бакалейщик Хрипунов, значит, за товаром подрядил. Глядишь, все красненькую подработает, а деньги — они ой как нужны ноне, касатики: время чижолое…

Австрийцы внимательно слушали, прихлебывая чай, и кивали головами. И еще много говорила Акимовна — про хозяйство, про сухоту, про Сергуньку, и они все так же кивали, согласливо улыбаясь, хотя, вероятно, ничего не понимали из этих жалобных и монотонных слов. Наконец конвойный допил блюдечко, утерся рукавом и, помолившись, встал.

— Большое спасибо, бабынька, за угощение. А нам и домой пора. Ну, шевелись, ребята!

Австрийцы поднялись, надели шинели, а черномазый растерянно оглядывался во все стороны.

— Аль потерял что? — встревожилась Акимовна.

— Это, — похлопал себя по голове черномазый.

— Шапку? Да ее энтот баламутный, смотри, нацепил! Где он? — и Акимовна торопливо засеменила на улицу.

Гринька в самом деле, напялив до ушей австрийский картуз, храбро шлепал по лужам, а за ним с гиком носились мальчишки и дразнили немцем.

— Ах ты омутной! — затопала ногами Акимовна. — Подай сюда шапку!

Гринька проскакал мимо нее в избу и сунул картуз черномазому, который опять погладил его по голове. Стали прощаться. Гринька повис у австрийца на ноге и не пускал.

— Н-но, Пеганка! Дяденька, а правду Санька попов говорил, что вы котов жрете?

Акимовна кивала черномазому с крыльца.

— Прощевай, прощевай, касатик. Заходи когда, я тебе чулочки поштопаю, ишь нога-то вся вывалилась! Може, и моего Сергуньку на вашей стороне кто пожалеет!

Она вздохнула и постояла еще на ступеньках. Ветер трепал посконный сарафан, выгонял слезы на старушечьи слабые глаза. Посмотрела Акимовна на тускнущий закат: день завтра, по примете, будет погожий, солнечный, и от этого показалось, что и все будет хорошо и Сергунька вернется веселым и здоровым. И как-то легко и чисто стало на душе — а ведь еще и на исповеди не была…

КАЧЕЛИ

I

В апреле как-то приехал Тимоха на поправку в родное село, все такой же могутный и румяный, как и раньше; только рука была на черной перевязи, да на груди сиял беленький крестик.

Всем привез из Питера по столичному подарку, а Насте Мельниковой изо всех — особенный.

Получил он этот особенный подарок от одной, должно быть, очень богатой барыни, которая часто хаживала к ним в лазарет. Барыня была молодая и веселая и очень нравилась Тимохе за свою простоту. Подарок она велела передать жене, а если ее нет… тут барыня так лукаво и хитро заиграла глазами, что Тимоха и без всяких слов понял — кому.

На селе — зазнобой, а по-ихнему, образованному, незнай как прозывается…

И такой диковинный подарок был, что Тимоха, кажется, сам не налюбовался бы.