Том 1

В притворе оглянулась еще раз: хотела было перекреститься впоследок, да народ, валом поваливший из дверей, затолкал, замял, креста не дал сделать. Нечаянно глянула Акимовна вбок: по всей стене разлилось языками красное, мрачное пламя, и в него, подпрыгивая, летели те, черные, голые и с пиками…

— Сохрани, господи, — пробормотала она и бочком, опасливо, выплелась на паперть.

II

На базарной площади стояло великое смятение. У красных лабазов большой необычной толпой сгрудился народ, колыхался волной, шумел и галдел на разные лады.

— Австрийцев привезли!

От лавок вываливали грузные купцы в поддевках и картузах до ушей, тороватые молодцы в белых фартуках, мальчишки; все жадно тянули шеи к толпе и выспрашивали:

— Где, где?

Более нетерпеливые срывались с места и бежали к лабазам.

— Дай-кось хоть одним глазком погляжу!

— Да что смотреть: люди как люди…

— Эва, какие шапки-то на себя напялили: чисто шуты!

— Истощалый народ!

Акимовна хотела сначала пробраться где-нибудь сторонкой: упаси бог увидишь что-нибудь страшное, еще ночью будет бредиться, покою не даст. Однако любопытство так и толкало в самую кучу: те самые ведь, на которых Сергунька пошел…

Тихонько покашливая, раздвинула она толпу, которая сама подалась перед старухой, а сердце у нее так и толкало, так и толкало, будто в холодную воду лезла.

Но, к удивлению Акимовны, страшного ничего не оказалось: на бочонках и на розвальнях сидели люди в светлых шинелях и высоких круглых картузах, похожих на гречишники, а сзади стояли конвойные с ружьями. Люди посмеивались, разговаривали с народом и солдатами и курили папиросы. В сторонке приютились двое, тоже в светлых шинелях, и один из них, черномазый, чем-то походил даже на Сергуньку.

— Что же, это самые австрейцы и есть? — ласково и недоверчиво спросила Акимовна конвойного.

— Они самые, — кивнул солдат.

— Ишь ты! Как есть наши мужички…

Она обернулась к пленным и опять впилась в них жадными глазами: надо было все высмотреть да выглядеть, чтоб потом пересказать у себя на слободе. Австрийцы совсем не были похожи на тех, какими она себе их представляла. Усы, борода — все было у них благолепно, «по-хрестьянски», а не рогом, как у тех, черных, и лицо белое. Особенно заинтересовали ее двое, что сидели в стороне, рыженький и черномазый: оба посинели, дрожа от холода, и потирали руки, а у черномазого сквозь чудные, перетянутые ремнями сапоги выглядывали голые пальцы. Он заметил, что старуха пристально смотрит на него, и жалостно улыбнулся. И от этой улыбки у Акимовны что-то мутно защемило..

— Продрогли, смотри, вон энти-то, — легонько толкнула она конвойного. — Аль холодная дорога-то?

— По степу ехали, — ответил тот, скручивая цигарку. — Известное дело.

Акимовна покачала головой и о чем-то задумалась.

— А у нас, служивый, баньку нонеча топили, — несмело произнесла она. — Исповедаться я завтра собираюсь, вот баньку-то и заготовила. А ты вот что, служивый: коль начальство отпустит, приходи попариться, и вон этих двоих приводи. Назяблись вы, я вижу…

— Спасибо, бабынька, — обрадовался солдат. — Баньку неплохо бы. Коль раньше вечера воинский дела примет, придем.

— Приходите, приходите, — закивала Акимовна. — У нас банька теплая, большая. На Красной слободе спроси Михеевых, тебе всякий покажет. И энтих приводи!

— Ладно!

Акимовна взглянула еще раз на светлые шинели и, горбясь, поплелась домой. И всю дорогу гнела ее какая-то дума, смутная и жалостная, и улыбка черномазого, похожего на Сергуньку, не выходила из головы.

У избы встретился ей Гринька, радостно разомчавшийся навстречу. Акимовна потрепала его по щеке, побранила, чтоб не шлепал зря по лужам. Потом прошла в горницу, сняла парадный черный платок, помолилась на образа и сказала:

— А у нас ноне гости будут.

III

Самовар у Михеевых большой, двухведерный, да давно не чищенный, даже зеленью подернулся. Да и когда чистить: ставили его только по воскресеньям и большим праздникам и еще в минуту какого-нибудь особого торжества; а чтоб по будням баловаться — редко приходилось. Теперь самовар, вытащенный из пыльного закута, шипел, потел и переливался на разные лады. Присматривала за ним сама Акимовна: то подует, то углей подбросит. Непутевый Гринька вертелся подле, заглядывая в огненные щелочки, и надоедал разговором:

— Бабынька, а Санька попов говорил, что австрейцы котов жрут, правда?

— Отстань ты, баламутный!

— Как же, бабынька, солдаты они, а пушки у них нет! Где же они пушку оставили?

Бабынька утирала фартуком лицо, глядела на бегающие сквозь дырявую трубу огоньки и думала вслух:

— Може, и про Сергуньку-то они что слыхали. Чай, видели его там, в своей стороне-то. Как он, болезный?..

— Где увидеть! — отозвалась сноха, звеня чашками в передней избе.

— Тыщи там, сказывают, народа-то, разь увидишь!..

— И то…

Дверь распахнулась, закудрявился облаком пар, подернутый закатной алостью, и сквозь него проглянуло усатое распаренное лицо конвойного и два серых высоких картуза.

— Вот и попарились! — произнес солдат, отдуваясь и постукивая сапогами. — И немчуру, бабынька, вымыли! Спасибо за баньку: такое добро!..