Том 1

В боковушке затеплил лампу, надел шоколадную клетками пару и под пиджак лазоревую рубаху с белым бантом. Потом, пригладив волосы, собирался еще раз ухмыльнуться себе в зеркало, но в окне стукнули и засмеялись.

— Ага, Сережка с Костькой, — встрепенулся — он, — теперь на Планскую… — И в груди приятно и жутко защекотало.

II

Так давно повелось, что заходили за Маркияшей в сумерках двое друзей, приказчики из потребительской, и вместе шли к модисткам на Планскую.

Впрочем, улица эта называлась еще и Францией, по обилию в ней модных мастерских. Проходя но колеистым буграм ее и лужайкам, где бегают грязноротые мальчишки, видишь направо и налево трехоконные флигельки с сиренью. За цветочными горшками шумит швейная машина, иногда выглянет девушка из окна, проводит рассеянными глазами, перегрызая нить. А в праздник в одном из флигельков загорятся все три окна, и Франция начинает веселиться: гулко топают до полночи, звенят смехом девушки, от дробной польки захлебывается гармошка. Кто-нибудь выходит погрустить к садовому плетню, и над ним тихо цветут недолгие июльские звезды.

На Планской, в голубом флигельке, жили и Маркияшины знакомки: Женя, Устя, Поленька. Если бы спросить Маркияшу об их наружности, едва ли что ответил бы он, так как видел подруг чаще всего в сумерках или ночью. К тому же на рыжую Женю и хохотушу Устю он мало обращал внимания, а когда глядел на Поленьку, конфузливая муть застилала глаза, и помнились только слабые плечи, косы, перекинутые на грудь по хрусткой кофточке с медальоном, и облачные от ночи глаза.

В тихий вечер, когда зажигались редкие огни по Планской, приятели заходили за подругами и уводили их гулять в луга. Впереди выступал Сережка, подцепив Устю, выпятив нарочно грудь и лихо вертя тросточкой. За ним Костька с Женей спесиво задирал подбородок и нарочно подталкивал передних.

— Пардон!

— Какой те кордон, — огрызался Сережка, и Женя кланялась от заливистого смеха, а Устя узила птичьи глазки и хихикала.

Поленька, перебирая скучно цепочку медальона, лениво и легко покачивалась сзади с Маркияшей.

— Хоть бы семечек принесли, кавалеры!.. Не угостят никогда…

— Вам семечек! — с готовностью приседал Сережка. — Я сичас, только на колокольню переобуться слазию, ги-ги-ги!

И Женя с Устей опять рассыпались смехом до одышки.

Мутная улица расходилась в темный прохладный луг, где висел сегодня низкий туман над травою. С реки, где качались забережные огни и брызги звезд, натужно стонали лягушки, из тростников тянуло тинистым сырьем; где-то огонек трепыхал за слободами, в тихом мрачном поле, где-то смеялись хором, и потом стройно пели девки: песня тянулась как туман по земле, утихала, и не то дальше куда-то, в глухие душистые межи, уходил хор, не то в ушах только звенело, как впросонках, тонким обманчивым звоном…

— Мокреть какая, — пожималась Женя, глядя в речные огни, — роса густая, идемте посидим лучше: до луны еще долго.

В улицах прибавилось огней, на бревнах, у завалин, насел темноликий народ и гуторил дремотное. С дороги дохнуло сырой пылью; по тихим переулкам гонялись и лаяли собаки, а вверху путались цепочки бледных звезд.

— Дайте и мне закурить, — сказала Поленька Маркияше. — Ну, расскажите что-нибудь, молчит, как в воду опущенный!

— Да что вам… Хозяин вот нынче приехал…

Поленька затянулась папиросой и вдруг с непривычки затряслась, закашлялась до упаду, схватив Маркияшу за плечо. Он остановился; Поленька часто дышала, улыбаясь, лицо яснело, выступая из темноты, и близкие, сквозь запах пудры, совсем близкие увидел он глаза, немного опьяненные, и темный крестик рта.

— Прошло… А вы все вздыхаете, ну, о чем же, Маркияша?

— Так…

Женя визгнула где-то.

— Желание, желание скорее, девчонки, звезда упала! Ах!

Все замолчали, глядели куда-то: в переливчатые цепи звезд, в темную переулочную тьму…

— Вы что загадали, Поленька? — несмело спросил Маркияша.

— Не успела… Да я и не сказала бы, ишь какой ловкий! Хорошо, например, если б сегодняшний сон сбылся, знаете, мне прямо безумный приснился. Где-то далеко и много костров, Маркияша, и все огни, огни. И потом ракеты разноцветные, прямо безумно, а я в пышном таком белом платье, и. знаете, полковая музыка гремит. и много народу, все такие веселые. Ну, какой-то большой праздник, я не знаю… И все чего-то ждут, и все глядят на меня… А я так и дрожу, а сердце-то, сердце-то у меня замирает, Маркияша! Чувствую, что для меня все это, что сейчас ужасное счастье случится, а Устя, чертовка, взяла да разбудила…

Все сели на скамейку, замолчали, слушая ночь.

Хрупкая тишина стояла всюду, спускаясь от самых звезд. И вдруг звенящий шелест выплывал из-за темного пригорка, стрекотали колеса, перетряхивались бубенцы. Из-за угла вылетала бричка, гоня невидимую пыль, дробным перезвоном ныряя за палисадники, и опять глохли где-то бойкие бубенцы, уносясь в темь и чудясь далеко-далеко…

— В губернию, — сказал кто-то и вздохнул. Вздохнули все, заворошились. Поленька поникла, упершись подбородком в грудь, Маркияша в сладком оцепенении стоял подле, а Сережка балагурил опять, рассказывал страшное и пугал на разные голоса.