Том 1

— Что ж, товарищ старший лейтенант? Нет дивизии. Очумели там? Или не знают? — с подавленной злостью спросил пожилой плечистый пулеметчик, рывком расправляя ленту, и тут же заученно пригнул голову.

Бруствер рвануло грохотом и звоном: как метлой смахнуло землю в траншею, ядовитой гарью забило легкие. Орлов крикнул:

— Меняй позицию! Все пулеметы пристреляли, сволочи! Чаще меняй позицию!

— Так что же? — по-прежнему насмешливо спросил пулеметчик, отряхивая землю с пилотки. — Как же дивизия-то?.. Или впустую все?

— Когда убиваешь немца, который стреляет в тебя, — значит, не впустую. Родину не защищают впустую! — вдруг спокойно, очень спокойно сказал Ермаков и непроизвольно улыбнулся чуть-чуть. — Скоро будет легче. Легче! Осталось немного терпеть! Дивизия будет здесь, в Но-во-Михайловке! Немного осталось!..

— Вон как! Сообщение разве какое есть? — недоверчиво хохотнул пулеметчик и опять злым рывком продернул ленту. — Что-то вроде артподготовки не слыхать…

— Час назад дивизия перешла в наступление. Отсюда не услышишь. Витьковский! Еще раз сообщить всем в роте, что дивизия перешла в наступление час назад! — неожиданно для самого себя приказал Ермаков, ужасаясь тому, что он приказывает, и повторил, прямо глядя в расширенные, невинно голубые, немигающие Жоркины глаза: — Бегом сообщить всем! Всем!..

И, не сказав ни слова, Витьковский побежал по траншее, а Орлов рванулся следом, бледнея, крикнул: «Назад!» — однако Ермаков крепко сжал его каменно напрягшуюся руку, укоряюще остановил: «Подожди!»

Это была ложь, но это была и надежда. Надо было жить и верить, верить в то, что могло наконец быть, что еще не свершилось, но в чем непереносимо страшно было сомневаться. Создав эту ложь, он сам удивился тому, что не испытывал душевных мучений и угрызений совести: эта ложь должна была стать правдой через час, через два, через десять часов, той правдой, которая помогала из последних сил еще держать здесь истерзанный батальон.

— Ты что, с ума съехал, дьявол? — яростно крикнул Орлов. — Ты понимаешь, что это такое?

— Все понимаю. Если батальон погибнет, то с верой. Без веры в дело умирать страшно, Орлов. И тебе… и мне… Ради жизни этого же пулеметчика сказал. Передай в роты, что дивизия перешла в наступление. Сам передай. Или… — он посмотрел в глаза Орлова, — я передам. Сколько у тебя коммунистов? В этой роте на высоте?

— С парторгом было девять человек. Сколько осталось — не знаю. Парторг убит утром…

Он не договорил: навстречу, задевая плечами края траншей, запыхавшись, обливаясь потом, бежал связной Скляр.

— Ну что? — вскинулся Орлов. — Что еще?

— Вас… вас обоих Бульбанюк просит, — зачастил Скляр, поправляя сбившийся ремень. — Все обстановку спрашивает. А там уж места для раненых нет.

— Иди, Коля, на капэ, звони в роты, — проговорил Ермаков и добавил грустно: — Я схожу к Бульбанюку. Нельзя жить без надежды, друг, нельзя…

Немецкий обшитый тесом огромный блиндаж был битком набит ранеными, везде лежали и сидели, душно пахло шинелями, кровью и йодом; в глазах мельтешило от белых бинтов, этого цвета слабости и боли.

Когда он вошел, внешне бодрый, в аккуратно застегнутой шинели, пропахшей порохом, в его карих глазах, похоже, теплилась улыбка ясного душевного спокойствия и губы тоже чуть-чуть улыбались, готовые для слов, с которыми он шел сюда. Он вроде бы внес с собой свежую частицу боя, горевшего за дверями блиндажа, и тотчас раненые зашевелились, зашуршали соломой, беспокойно всматриваясь в этого стройного, незнакомого многим молодого артиллерийского капитана. Дюжий, изможденный лицом санитар-старшина — окровавленные рукава его гимнастерки были засучены до локтей — на минуту перестал перебинтовывать стонущего на полу паренька, повернулся к вошедшему с равнодушным видом человека, знающего недорогую цену жизни на войне, оглянул Ермакова тускло и снова заработал неторопливо волосатыми руками. В блиндаже наступила тишина, лишь подымались головы из гущи тел. И кто-то — две ноги были замотаны бинтами — спросил осторожно:

— Как… там?

Ермаков сказал то, с чем шел сюда, в чем нужно было, по его мнению, убедить этих людей, для которых исход боя казался более важным, чем для тех, кто еще двигался, стрелял в траншеях; сказал и после неопределенного молчания услышал в ответ покашливания, стоны, сдержанные голоса:

— Скорей бы… Мочи нет тут валяться…

— А патроны есть?

— Сколько еще держаться нам?

— Часа два, — твердо ответил Ермаков, опять поражаясь своей уверенности. — Немного терпеть осталось.

— Иди сюда, капитан, — послышался сбоку знакомый голос, и Ермаков увидел на нарах майора Бульбанюка.

Он лежал заметный и здесь, неузнаваемо осунувшийся за несколько часов; грудь, плотно перебинтованная и вся чисто-белая, тяжело вздымалась.

Ермаков придвинулся к парам. Бульбанюк, слегка приподнявшись, встретил его настороженным, через силу долгим взглядом и, не выпуская преувеличенно спокойного лица Бориса из поля зрения, спросил тихо:

— Это… все, капитан? Больше… ничего?

— Все. Это все, — шепотом ответил Ермаков.