Том 1

— Он же, поди, в батьку пошел... Безбожник... ате-и-ист... — подал голос лысый рыжеватый мужчина с колючими, мохнатыми бровями, особенно старательно выговаривая последнее слово. — У него, верно, всё дурман да опиум, а ты его троицын день неволишь справлять.

— Вот еще что! — рассмеялся Илья Ефимович и кивнул на передний угол, где на резном киоте вместо икон лежали книги и журналы, а над киотом висел красочный плакат: «Если вы не дураки, разводите бураки». — Все мы безбожники, все богохулы. Что ж теперь, ради троицына дня и пить-есть не надо? Садись, племяш, угощайся. Не то достанутся тебе рожки да ножки...

Дядя бросил беглый взгляд на Таню, которая в коротеньком будничном платье стояла в дверях.

— А ты чего замарашкой ходишь? Живо переодевайся!

И тут еще Степа заметил бабушку. В темном платке, строгая, прямая, она сидела на дальнем конце стола, поближе к двери, и кивала ему головой: мол, садись, не упрямься!

Филька потеснил сидевшего с ним рядом подростка и, схватив Степу за руку, потянул к себе.

И Степа сел. Честно говоря, ему уже давно хотелось есть, а на столе стояло столько вкусных вещей: студень, заливная рыба, селедка в колечках лука, жареное мясо, подрумяненные пироги, ватрушки с творогом...

Казалось, что стол вот-вот прогнется и рухнет от тяжести, но распаренная тетя Пелагея то и дело подносила всё новые тарелки и блюда с закусками, чудом умещая их на переполненном столе.

— Кушайте, гостечки дорогие, закусывайте! — угощала она, кланяясь гостям. — Уж не обессудьте, что бог послал...

— Бог-то бог, да и сам не будь плох! — довольно хохотнул Илья Ефимович и, наполнив багровой наливкой пузатенькие, на коротких ножках рюмки, размашистым жестом пригласил всех выпить. — Первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкой птахою... А ну, гости званые, еще по одной! С праздничком вас!

Гости выпили, крякнули и с деловитым видом потянулись к закускам.

— Давай работай! — подтолкнул Степу Филька, кивая на соседей. — Видал, как навертывают! Словно после молотьбы или пилки дров. Наверно, двое суток постились, чтобы в гостях пожрать как следует... Слушай, Фома-Ерема, — обратился он к мальчишке-соседу, который только что поддел вилкой солидный кусок жареной баранины, — вы с батькой сколько дней не обедали?

Подросток, которого звали Фомой-Еремой, одетый в теплую куртку, перешитую, как видно, с чужого плеча и наглухо застегнутую на все крючки, поперхнулся и сердито посмотрел на Фильку:

— У нас и своей баранины хватает! Завтра придете с отцом — можете хоть пуд съесть.

— Это нам известно, — хитровато блеснул своими разноцветными глазами Филька. — Живете — не бедствуете. Недаром дядя Никита в твердозаданцах ходит... Да, Степка! Хочешь, я тебя познакомлю? Это Фома-Ерема, по-другому Фомка Еремин. Тихий, тихий, а на кулак резкий.

— Это уж как есть, — польщенно согласился Фома-Ерема и посмотрел на свою тяжелую бугристую ладонь.

— А вон там под киотом его папаша сидит, Никита Еремин. Видишь, как колбасу уписывает! — шепнул Филька, кивая на лысого мужчину, который назвал Степу безбожником и атеистом. — Церковный староста. Так сказать, завхоз самого господа бога. На одних свечках сколько нагреб — третью корову купил! Жадные они, Еремины, страсть!

— А кто рядом с дядей? — вполголоса спросил Степа.

Филька охотно объяснил. Рядом с отцом сидит заведующий сельпо, первый отцов дружок, дальше какие-то дальние родственники, кумовья, сватья, еще дальше — материны сестры с мужьями.

— У нас родных да близких — на трех телегах не увезешь. В обиду не дадут! — похвалился Филька. — А слева от отца знаешь кто сидит? Митькин отец. Горелов-Погорелов, председатель сельского Совета. Ох и выпить он любит! Только помани — на рюмочку за десять верст прибежит.

Степа поглядел на захмелевшего Горелова. Бледный, одутловатый, с густыми картинными усами, он размахивал пустой рюмкой и толкал в плечо Никиту Еремина:

— На клиросе ты как соловей, а «Степь широкую» запеть гнушаешься. А ну, пророк Еремей, давай раздольную! — И Горелов хриплым голосом затянул: — «А-ах ты, сте-е-епь мо-оя...»

— Подожди, Кузьмич! — остановил Горелова Илья Ефимович, наполняя ему вином рюмку. — Песня не уйдет. Дай людям поговорить прежде...

А разговор давно уже идет, и в каждом углу о своем. Говорят о предстоящем сенокосе, о видах на урожай, о налогах, о давней тяжбе с соседней деревней из-за какого-то лужка, о грозах, что в этом году слишком уж часто проходят над Кольцовкой, — к чему бы это?

— Илья Ефимыч! — подал через стол голос женин брат, высокий, сутулый Игнат Хорьков. — Ты у нас книгоед, тебе газеты охапками носят. Растолкуй ты нам, как дальше жить-дышать будем? На юге-то, слышь, люди в колхозы пишутся...