Том 1

Мы любили его, но можно было любить еще теплее.

Мы были внимательны и заботились о нем, но можно было делать больше.

Это чувство — предостережение. Потому что настанет время, когда разлука будет навсегда и ничего нельзя уже будет исправить или дополнить.

Евгений Александрович опять остановился перед креслом.

— Скажите… a… a… ihr Vater? Son mari, то есть vorte? [1]

Елена улыбнулась:

— В Москве. Он учится в Военной академии. Пока в общежитии живет.

XX

— Мама, а она тебе тетя?

— Да.

— А мне как?

— Тебе двоюродная бабушка.

— А как мне ее называть?

— Хочешь тетей Машей, хочешь бабушкой.

— А как лучше?

Елена засмеялась:

— Мы ее сами спросим, когда приедем.

За окном поезда белые клочки пара проносились над пожелтевшей травой. Пышные, легкие, как мамины волосы.

— Мама, а мой настоящий папа — летчик?

В вагоне они сидели сначала рядом, но когда стало теснее, Елена взяла девочку на колени. Так было приятнее им обоим. Поближе, поближе друг к другу.

Леля прижалась щекой к маминой щеке.

Это милое лицо, такое далекое еще несколько часов тому назад, такое близкое теперь… Теперь они не могли расстаться друг с другом даже на несколько минут.

Странный это был день, прямо какой-то невероятный. Ведь еще утром все было совсем по-другому.

Леля вспомнила заплаканные лица Муси и Татки… Вспомнила, как рвалась газета, в которую папа… — нет, теперь не папа уже! — заворачивал ее халатик и ночную рубашку. Потом Леля вдруг стала самой известной личностью в школе. Когда она с мамой проходила по коридору в учительскую, как раз кончились уроки у старших девочек.

Они обступили, расспрашивали, волновались, прибегали посмотреть на нее даже из других этажей. Учителя улыбались ей приветливо. Даже строгая директорша Лидия Семеновна зазвала ее к себе в кабинет, крепко поцеловала, сказала, чтобы она старалась быть такой же умной, как мама, и дала пряник.

Лелю обещали перевести в первый «А», в мамин класс.

Когда она думала о том, как мама будет вызывать ее к доске, Лелю охватывало такое чувство покорности и любви, что она сомневалась даже, сумеет ли ответить на пятерку. И вот теперь они едут куда-то совсем в неизвестное, к настоящему, незнакомому папе…

У тети Маши дача была большая, половину она сдавала, но все-таки еще оставалось порядочно. Огромная терраса. А на окнах странные пузатые колючие растения. Леля никогда не видела таких. Оказалось, что это кактусы. На одном из кактусов, прямо на зеленом пузике, распустился розовый цветок. Тетя Маша сказала — потом, конечно, когда немножко успокоилась, — что это большая редкость. Тетя Маша сама была похожа на кактус: маленькая, кругленькая, какая-то бесформенная, с перевязочками на плечах. Коротенькие полные руки казались отростками кактуса. Только это был добрый кактус, без шипов.

Как обрадовалась она, увидев Лелю, — до слез!

Потом всплеснула коротенькими руками:

— А Всеволода нет — к Ильиным пошел, Натуську провожать, вот такой пакет привез для нее!.. Сейчас я сбегаю…

Но она не могла сразу оторваться от Лели и не могла не расспрашивать маму.

В доме еще было очень много котят. Леля не успевала погладить черненького, как подходил рыженький, полосатый, а потом еще серенький. Оказалось, впрочем, что котенка только три. С первого взгляда Леля думала, что гораздо больше. Котят звали странно: Пустобрюшка, Тигрик и Масинька.

— Почему Пустобрюшка? — удивилась Леля. — Он такой толстенький.

— Это теперь у меня отъелся, а когда я его нашла, был худенький. Ну, я побегу.

Кто-то прошел по террасе и заглянул в открытое окно.

Леля увидела загорелое лицо, грустные глаза… чем-то он был расстроен, этот летчик. И вдруг, даже через загар, стало видно, что он бледнеет. Как он узнал? Он даже не успел разглядеть как следует Лелю. Никто ничего еще не успел сказать. Может быть, он догадался по маминому счастливому лицу? Может быть, по тому, как Леля, застеснявшись, прижалась к маме? Или по неистовой радости тети Маши? Ему уже некогда было обходить кругом, искать дверь. Он перепрыгнул прямо через подоконник и схватил Лелю на руки. Огромный кактус качнулся, как бы раздумывая, падать ему или нет. Решил падать и грохнулся на пол вместе со своим тяжелым горшком.

А папа — Леля уже поняла, что это папа, — целовал Лелю так, как будто хотел задушить ее.

Но это было не страшно. Леля чувствовала себя безвольной, мягкий и счастливой, как щенок, которого перевернули на спинку, ласкают и треплют по животику, — и ему хорошо.

И вдруг папа перестал душить Лелю — засмеялся, потом заплакал и попросил:

— Лелька, скажи: лампа!

XXI

— Папа, а почему ты летчик, а был в партизанском отряде? И мама про тебя так долго ничего не знала?

— Мой самолет сбило, меня ранило еще в сорок втором году… В плен попал.

— И бежал из плена к партизанам? — радостно догадалась Леля.

— Вот-вот!

— А ты в Военной академии на генерала учишься?

— Нет, я прямо на маршала авиации.

Мама сидела на кровати, рядом с Лелей, положив голову на подушку, и держала Лелю за руку.

Папа немного задержался — должно быть, заходил еще раз к тете Маше извиняться за кактус.