Том 1. Голый год

– Революция, брат… Я хоть пьян, а я понимаю… Меня, может, под суд отдадут, а знаешь – а знаешь кто все подстроил? – Ксюшка Ордынина!.. Революция, брат! – меня завтра на фронт пошлют или в Чеке расстреляют, или Врангель повесит, – так что же – кроме бабы? – Все равно, как подыхать! Зараженным или здоровым… А… а если я жив останусь, то тогда – то тогда: мне сам сифилис нипочем!.. Я хоть пьян, а я… понимаю… А Ксюшка Ордынина, знаешь, в Чеке… –

– В дверь постучали, побоцали, вошли.

– Гражданин Череп. Именем Российской Социалистической Советской Республики вы арестованы! –

И на ордере подпись: – Ордынина.

В Чека – против Дома Советов Чека (и в полуподвале Дома Советов – Женотдел) – в Чека камеры были в полуподвале, в камерах под кирпичным потолком горели электрические лампочки в мушиных пятнах, и камеры были раньше кладовыми, а в камере № 3 – до прихода следователя – мирно спал на столе, с делами под головой и с портянками на ручках кресла, – член Чека: – не зря в делах поселились клопы. В мезонине же Чека всю ночь пиликал кто-то на гармонике и пел одно и то же очень миролюбиво:

Под горой живет портниха,
На горе живет портной!
А портниха:  –  хи-ха, хи-ха!..
А портной же: ой-ей-ой!..
…Под горой живет портниха,
На горе живет портной…  –

так же, как «у попа была собака».

В Чека было очень чинно.

Ксения Ордынина, как дома, прошла в камеру № 3, с опущенными глазами, и были глаза как павлиньи перья. Член Чека слез со стола, очесавшись, обулся, ушел. В темном коридоре, на скамьях, где спали (или не спали? – в оцепенении, как сон) арестованные, и наверняка спала стража, потянувшись, кто-то уронил винтовку, боцнул сапог. Заспанная, полуодетая, с волосами, заткнутыми по-ночному, спустилась сверху и прошла в камеру № 3 стенографистка. Из камеры № 3 в полуотворенную дверь – во мрак коридора – крикнул дежурный член:

– Товарищ Семенов! веди!

В темном коридоре во мраке стадом баранов прошумели стесненно шаги. Дверь в камеру № 3 притворилась, и в тишине коридора, раскуривая собачку (осветился спичкой степенный российский солдатик в фуражке с оторванным козырьком, с бородкой мочалом, с «сурьезностью» на лице и с винтовкой меж колен), – раскуривая собачку, промолвил степенно солдатик частушку, – не пропел, даже не речитативом, просто сказал: – Афинцери молодой, что ты котисси? В Чрезвычайку попадешь, не воротисси!.. – и вздохнул, помотав головой.

–  А портниха: хи-ха, хи-ха!..
А портной же: ой-ей-ой!..  –

– Это в тишине запиликала вновь, одно и то же, миролюбиво, гармоника.

– Ааа-аа!!!

– Вот письмо Ксении Ордыниной – Тропарову:

«Я думала… Тех мужчин, которые раньше сходились с женщинами, но, женившись, мучатся, если жена не девушка, я оправдываю и понимаю. Вот почему. Женщина в девяносто девяти случаях из ста, отдавшись впервые, несет и душу и тело. – Всю душу и все тело отдает она другому, мужчине. Мужчина же до жены идет к женщине стыдясь, воруя, чувствуя, что творит мерзкое и грязное, несет этой женщине только тело и презрение, запрятав глубоко душу, и, уходя от нее, мучится как вор и моется. И только к жене он идет и с душой и с телом, и, так чаще бывает, с жаждой создать святое, целомудренное, искупить старое. И ему нестерпимо, если он узнает, что всю душу, всю святость она отдала уже другому, – не могла не отдать, отдаваясь…

Я не попала в число этих девяносто девяти…

Он был вчера у меня, и я думала, что у меня разорвется сердце. Это еще с института, когда глупая девчонка полюбила необыкновенные рассказы. Я не знаю, почему не разорвалось сердце? Какая грандиозная, какая прекрасная есть любовь в мире, – какая невероятная!

Жил-был один человек, но он не любил и не писал стихов. Он был безмерно красив, и от губ его нельзя было оторваться. И он приходил к женщине и делал с ней все, что хотел, – все, что хотел, как с рабыней, потому что женщина была опустошена грандиозной мечтой. Но эта женщина не попала в число девяноста девяти. И вот настал миг, когда к женщине приблизилась грандиозная любовь, – ибо к ней приходил другой, избранный навсегда… И так сложилась судьба, что тот, который не писал стихов и был безмерно красив, взявший тело женщины, стал перед женщиной; их разделял письменный стол; около женщины лежал револьвер; в комнате стояли усталые солдаты. И вдруг женщина вспомнила все, что было, как ее ограбили. Ей показалось, что сердце ее разорвется от боли и от наслаждения местью, и она так завизжала: она завизжала так, что тот человек упал в обморок, а стенографистка не сумела записать.

Потом этой же ночью в каменном погребе женщина продырявила два черепа: того человека и другого, и рука ее дрогнула лишь тогда, когда она дырявила череп второго, – мозг брызнул на стену.