Том 1. Княжна. Жар-Цвет. Отравленная совесть

– Ой, как страшно! Что же? тебе в ночи видение было? Это случается.

Верховская вздохнула:

– Да, видение… тяжелый, ужасный сон…

– Объелась на ночь, вот и все, – практически решила Ратисова. – Я тяжелые сны только на масленице вижу, после блинов, а то все веселые. Будто я Перикола, а Пикилло – Мазини. Будто в меня Пушкинский монумент влюблен, – что-нибудь эдакое. Тебя проветрить надо. Ты дома засиделась. Я из тебя живо вытрясу хандру. Ты на жизнь-то полегче гляди. Что серьезиться? Все трын-трава.

– Трын-трава? – качая головою, улыбалась Людмила Александровна.

– Уж поверь мне. Видала ты меня печальною? Никогда. Злая бываю, а грустить – была охота! С какой стати? Разве у нас какие-нибудь Удольфские тайны на душе, змеи за сердце сосут?

– А если бы… тайны и змеи?

– Я бы их – под сюркуп. Я бы так закружилась, чтобы и подумать о них было некогда. Мало ли веселого дела на свете? Утром – к Мюру и Мерелизу: раз! Потом смотри в афишу: есть в манеже гулянье? На гулянье! Нет? – к Ноеву на каток. За обедом часа три просидела в веселом обществе – глядь, восемь часов! пора в оперетку либо в оперу. Оттуда на тройке ужинать в Стрельну. Вернулась домой: какие тут тайны и змеи? устала до смерти, стоя спишь, только бы добраться до подушки; от шампанского в голове шумит… Если бы и это не помогло, я бы нового любовника завела, за границу бы поехала с милым дружком – да! Змеи подождали бы, подождали, пока я дамся им на съедение, а потом плюнули бы на меня и уползли…

– Оставив тебя оплеванной? – горько усмехнулась Людмила Александровна.

– Ах, матушка! На всякое чихание не наздравствуешься. Либо жить человеком, либо самоедом… вот как ты теперь на себя напустила. Я уж и то смеялась давеча Петьке Синеву: что он ищет рукавицы, когда они за пазухой? Приглядись, говорю, к Людмиле: какой тебе еще надо убийцы? Лицо – точно она вот-вот сейчас в семи душах повинится…

Людмила Александровна остановила ее с побелевшим лицом:

– Не шути этим! не шути! не смей шутить!

– Э! от слова не станется! – захохотала веселая дама, но та твердила, как дурочка:

– Не шути! Это… это страшно… Ты не знаешь!

Посмотрела на нее Олимпиада Алексеевна – только головой покачала:

– Эка трагедию ты на себя напустила! Даже по Москве разговор о тебе пошел. Намедни встречаю княгиню Настю Латвину… ну, знаешь ее язычок! Бритва! А что, спрашивает, Липочка: правда это, что ваша приятельница Верховская была влюблена в покойного Ревизанова и теперь облеклась по нем в траур?

Людмилу Александровну так и шатнуло. Искры закружились пред глазами. В ушах зазвенело.

– Я в него? – крикнула она, так что отзвякнули хрустальные подвески на люстре и канделябрах. – В этого… изверга?.. Да как она смела?! Как ты смеешь?!

– Пожалуйста, не кричи, – обиделась Ратисова. – Во-первых, я ничего не смею, а во-вторых… я все смею! не закажешь! Княгине я за тебя отпела, конечно. Ну, а влюбиться в Ревизанова – что тут особенного? Да мне о нем Леони такое порассказала… ну-ну! Я чуть не растаяла – честное слово. И этакого-то милого человека укокошила какая-то дура!.. Не понимаю я этих романических убийств! За что? кому какая корысть? Мужчины хоть и подлецы немножко, а народ хороший. Не будь их на свете, я бы, пожалуй, в монастырь пошла.

XXXIII

На Святках Олимпиада Алексеевна пригласила гостить к себе в подмосковную всю семью Верховских и Синева – в последнее время неразлучного своего спутника.

– Отчего это у Петра Дмитриевича такой сконфуженный вид? – тревожно расспрашивала Людмила Александровна Олимпиаду Алексеевну, летя с нею в быстрых санках по укатанной дороге от железнодорожной станции к имению Ратисовых.

– А что?

– Да он почему-то сторонится от меня, смотрит как-то смущенно: не то дуется, не то боится.

– И впрямь боится, – весело возразила Олимпиада Алексеевна. – Я тебе скажу, в чем дело. Откровенно говоря, я его, глупого, завертела – вот до сих пор. Он и сторонится от тебя, – боится, что ты догадаешься и намылишь ему хорошенько голову. Уж он просил меня – просил: «Главное, осторожнее с Людмилою Александровною! главное, она не догадалась бы! Если она узнает – другие мне безразличны, но если она – я сгорю от стыда на месте»… А я ему в ответ чувствительную реплику из «Отелло» – Баттистини:

О, ангел Дездемона,
Любовь мы нашу скроем…

Бесится. «Вам все шутки и смешки, а для меня уважение этой женщины – все равно что собственная совесть». – «Ах, милый друг, – говорю, – все это прекрасно, уважай ее, сколько хочешь, но зачем же от нее – в знак уважения – под куст-то прятаться?»

– Боже мой! И бедный Петя туда же. Да это эпидемия какая-то! – невольно рассмеялась Верховская. – Ты не женщина, Липа, а любовная зараза.

– Поголовная мобилизация, душенька! Пожалуйте, господа мужчины, к отправлению воинской повинности! – самодовольно возразила Ратисова.

– Бедный, бедный Петя! Зачем он тебе понадобился, Липа?