Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Схватил ее за руку, и они вместе побежали по ячменному полю, не оглядываясь назад, спугивая воробьев, взлетающих парами. Добежав до безопасного места, они остановились, запыхавшись, с разгоревшимися лицами, едва сдерживая взрывы звонкого смеха.

Вдали терялся собачий лай. Низкое солнце косыми снопами лучей пронизывало синий туман, в котором утопало поле. На ясном небе плыли золотые волнистые тучки. Под этими тучками медленно двигалась наша парочка с песнями. Мила обняла руками плечи соучастника, и два голоса поплыли, смешиваясь во влажном вечернем воздухе.

Но она не любила его.

В другой раз они спрятались в тени, за шатром. Голубое июньское полуденное небо расстилалось над их головами. Колосья наклонились, предаваясь праздной неге. Отдаленные деревья казались металлическими. Зиза, присев на корточках, пощипывал струны лютни и пел, склонив голову на плечо и устремив на Милу взоры, в которых трепетало обаяние перед красавицей и волна звуков. Она стояла возле него, покачивая в такт головой, устремив взор в девственную летаргию света. Темно-зеленая юбка едва прикрывала ее босые ноги, под прозрачной тканью нежно, как задремавшее растение, трепетала грудь. Зиза играл и пел. Вокруг бродили кони. Песня замирала под высокими цветущими акациями, с которых струилось таинственное молчание, что-то животное, девственное и мягкое, как детское дыхание, слетало с этих кистей, напоминающих крылышки мотыльков, неподвижно висящих в озаренном солнцем воздухе.

Зиза играл и пел, и его немой живой идол упивался сладостью звуков. Это был естественный родник песен, из которого порой вырывались беглые слова. Настроение подымалось потому, что Мила была прекрасна, потому что небо сияло.

Вдруг Мила в порыве нахлынувших желаний нагнулась над мальчиком, сжала обеими руками его покрытые пушком виски и застыла в нерешительной позе, с полуоткрытыми губами, из-за которых сверкали острые зубки как у хищного зверя. Казалось, она собиралась укусить его или поцеловать. Мальчик с удивлением и страхом смотрел, не сопротивляясь, на это загорелое лицо, на щеках которого трепетали большие серебряные диски. Он чувствовал ее горячее дыхание, и под задрожавшими пальцами протяжно застонали струны лютни.

Но Мила не поцеловала его. Она медленно выпрямилась, глаза ее затуманились, грудь тяжело вздымалась, она впала в какое-то оцепенение, необычное недомогание овладело ею.

Ей казалось, что в эту минуту какая-то мощная волна ударила ей в лицо, по всем жилам пробежала какая-то дрожь, причем она испытывала двойное чувство наслаждения и боли.

— Почему это, Мила? — взволнованно спросил Зиза, продолжая смотреть на нее.

Она не знала, почему, не ответила. Не оборачиваясь, направилась было в шатер.

Но Зиза удержал ее, схватив за голую ногу.

— Иди сюда.

— Оставь, Зиза, пусти меня, дай мне уйти, — умоляюще прошептала цыганка.

— Иди, я спою тебе.

В спокойном воздухе плыли и таяли ароматные волны акаций.

— Нет, Зиза.

— Иди…

Он разжал пальцы и остался один с лютней на коленях, напряженно думая о случившемся.

А Мила все расцветала, созревая для любви. Она расцветала, потому что любила Иори, любила этого красивого рыбака, от которого пахло свежим запахом заморских плодов и который чарующе смеялся в свою медного цвета бороду.

Они встречались по вечерам, когда длинные серые тени спускались с Монтекорно на Пескару и красный фонарь на мосту озарял бледное небо. Он возвращался с моря, весь пропитанный соленой влагой, и в больших глазах его было море, а в дыхании чувствовался едкий запах табака. Цыганка чувствовала этот запах, прежде чем юноша подходил к ней.

Над их головами шептались серебристые тополи, высокие и прекрасные в прозрачном сумеречном свете. Там была уединенная запруда, возле места, поросшего камышом где не могли их видеть цыгане, куда заходили только стада сытых овец.

— О, Иори! — шептала красавица Мила, протягивая ему руки и запрокидывая назад голову. И прижималась к его груди, как гибкий плющ, вся покорная, глядя на него затуманенными от истомы глазами, улыбаясь и дрожа всем телом. Она хотела быть покорной, хотела быть нежной к нему, хотела пожертвовать всеми своими силами, ощущать, как берут ее и убаюкивают. Замирала на его груди, слушая, как в глубине бьется его сердце, утопая в коралловых украшениях его одежды, становилась на колени, чтобы вблизи него казаться меньше. И когда Иори сжимал ее виски обеими руками, чтобы поднять голову, она сопротивлялась, сладко замирая, с помутневшим взглядом, и еще глубже прятала свое лицо движением, напоминавшим уснувшую кошку.

— Нет, так, оставь меня так… еще.

Он оставлял ее, лаская ее волосы, называя ее нежными именами, он был нежным и обладал сердцем, великим как море.

Они подолгу просиживали на траве, в то время как их убежище озарялось бледным светом луны, а на другом берегу деревья превращались в узоры из яшмы, выделяясь на перламутре Неба.

— Мила, — временами шептал Иори, словно обращаясь к самому себе, с дрожью в голосе. И не сводил глаз с этой высокой девушки, цвета матового золота, у которой было такое прекрасное и странное имя.