Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Но эта пора видений, отвлечений, наитий, чистых созерцаний, этот своего рода буддийский, и как бы космогонический, мистицизм был весьма непродолжителен. Кроме артистической натуры юноши и его отношения к объективности, причины этого редкого явления нужно было, пожалуй, искать в чрезвычайном напряжении его центральной нервной системы и в его крайней впечатлительности. Он начал постепенно приходить в себя. И в полдень одного дня, когда жизнь вещей, казалось, замерла, великое и грозное безмолвие позволило ему, вдруг, увидеть в своей душе головокружительные бездны, неизгладимые воспоминания, бесконечность страдания и сожаления, все свое убожество прежних дней, все следы своего порока, все остатки своих страданий.

С этого дня спокойная и ровная печаль овладела его душой, и во всяком проявлении вещей он видел свое душевное состояние. Вместо того, чтобы преобразиться в иные формы существования, или поставить себя в иные условия сознания, или дать своему частичному бытию затеряться в общей жизни, он являл теперь противоположное, вплетаясь в природу, которая была совершенно субъективным созданием его ума. Созерцание мира стало для него символом, эмблемой, знаком, его проводником по внутреннему лабиринту. Он открывал таинственное сродство между видимой жизнью вещей и сокровенной жизнью своих желаний и своих воспоминаний. «То те — High mountains are a feeling». Как горы в байроновском стихе, так для него взморье было ощущением.

Ясное взморье сентябрьских дней! Спокойное и невинное, как уснувшее дитя, море ширилось под ангельским жемчужным небом. Оно то казалось все зеленым, нежной и драгоценной зеленью малахита, и маленькие красные паруса над ним были похожи на блуждающие огоньки. То было все синее, густой, почти геральдической, синевой, как ляпис-лазурь, изборожденной золотыми жилами, и расписанные паруса над ним были похожи на шествие знамен, хоругвей, католических щитов. То принимало расплывчатый металлический отблеск, бледно-серебристого цвета, с примесью зеленоватой окраски спелого лимона, какой-то неуловимо странный и нежный оттенок, и паруса над ним были священны и бесчисленны, как крылья херувимов на иконах Джотто.

Выздоравливающий снова открывал в себе забытые чувства детства, то впечатление свежести, какое возбуждают в детской крови дуновения соленого ветра, все эти невыразимые движения, которые вносят в девственную душу игра света, тени, цвета, запах вод. Море дарило ему не только наслаждение созерцания, но и было для него вечной волной мира, где утопали его мысли, волшебным источником юности, откуда его тело черпало здоровье, а его дух — благородство. Море обладало для него таинственным притяжением отчизны, и он отдавался ему с сыновним доверием, как слабое дитя в объятия всемогущего отца. И черпал силы, потому что никто и никогда не доверял тщетно морю свою скорбь, свое желание, свою мечту.

Море всегда находило для него слово, полное нежданных откровений, внезапных озарений, непредвиденных значений. Оно вскрывало в тайниках души еще живую, хотя и скрытую, рану и заставляло кровь сочиться из нее, но бальзам потом был только слаще. Пробуждало в сердце спящую химеру и так озлобляло ее, что он снова чувствовал когти ее и клюв, но потом снова убивало ее и хоронило в сердце навсегда. Оно пробуждало в нем воспоминание, и столь живое, что он переживал всю горечь сожаления о безвозвратно ушедших днях, но потом расточало отраду бесконечного забвения. Перед лицом великого утешителя, в этой душе не оставалось ничего скрытого. Подобно тому как сильный электрический ток заставляет металлы светиться и по цвету их пламени обнаруживает природу их, так влияние моря освещало и раскрывало всю мощь и все возможности этой души человеческой.

Порой выздоравливающий, под постоянной властью такого влияния, под постоянным игом таких чар, испытывал своего рода смущение и почти ужас, как если бы, при его слабости, эта власть и это иго были ему непосильны. Порой от постоянной беседы его души с морем им овладевало смутное чувство полной исчерпанности, как если бы это великое слово слишком надрывало силы узкого ума, стремящегося постичь непостижимое. И печаль вод угнетала его, как горе.