Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Говоря, он обращался ко мне. И странно, что я отчетливо помню все его слова. Я могла бы записать его рассказ целиком, с самыми незначительными и малейшими подробностями, и если б был способ, могла бы воспроизвести каждый оттенок его голоса.

Он показал нам два или три маленьких наброска карандашом в своей записной книжке. Потом продолжал говорить о чудесах Викомиле, с тем жаром, с каким он говорит о прекрасном, с этим восхищением искусством, которое составляет одну из его наиболее обворожительных черт.

— Обещал настоятелю в воскресенье вернуться. Поедем, не правда ли, Франческа? Нужно показать Донне Марии Викомиле.

Ах, мое имя на его устах! Если б было средство, я могла бы воспроизвести в точности линии, положение его уст, когда он произносил каждый слог двух слов: Донне Марии. Но я никогда не могла бы выразить мои чувства, никогда не могла бы повторить все то неизведанное, нежданное, непредвиденное, что пробуждается в моем существе в присутствии этого человека.

Мы продолжали сидеть там до самого обеда. Против обыкновения, Франческа казалась несколько печальной. Спустя некоторое время воцарилось тяжелое молчание. Но между ним и мною начался один из тех безмолвных разговоров, когда душа дышит Невыразимым и понимает шепот мыслей. И он говорил мне вещи, от которых я млела в кресле, вещи, которые его устам не повторить никогда и моим ушам никогда не услышать.

Неподвижные кипарисы перед нами, легкие на вид, точно они были погружены в нежнейший эфир, зажженные солнцем, казалось, пылали на вершинах пламенем, как священные факелы. Море было цвета зеленого листа алоэ, а в некоторых местах ярко-голубого цвета растворенной бирюзы: неописуемая нежность бледных красок, растворенность ангельского света, где каждый парус вызывал образ плывущего ангела. И соединение ослабленных осенью ароматов было как дыхание послеполуденного солнца.

О, ясная смерть в сентябре!

И этот месяц кончился, утрачен, упал в бездну. Прощай.

Я подавлена бесконечной печалью. Какую часть меня уносит эта часть времени! За пятнадцать дней я пережила больше, чем за пятнадцать лет, и мне кажется, что, в остроте мучения, ни одна из моих долгих недель скорби не может сравниться с этой короткой неделей страсти. Сердце болит у меня, голова идет кругом, в моей душе — что-то темное и жгучее, нечто, появившееся неожиданно, как зараза, и, против всякой воли, вопреки всякому средству, начинающее проникать в мою кровь: Желание.

Я стыжусь его, содрогаюсь от отвращения, как перед позором, святотатством, осквернением, у меня отчаянный, безумный страх, как бы перед лукавым врагом, знающим ведущие в крепость тропинки, которых я сама не знаю.

И вот я бодрствую по ночам, и пишу эту страницу с исступлением любовников, пишущих свои любовные письма, и не слышу дыхания моей спящей дочери. Она мирно спит, она не знает, как далеко душа ее матери…

1 октября. — Мои глаза видят в нем то, чего раньше не видели. Когда он говорит, я смотрю на его рот, и линии и цвет губ занимают меня больше, чем звук и смысл слов.

2 октября. — Сегодня — суббота, сегодня восьмой день с незабвенного дня — 25 сентября 1886 года.

По странной случайности, хотя теперь я не избегаю оставаться с ним наедине, хотя я даже хочу, чтобы наступило ужасное и героическое мгновение, по странной случайности, мгновение не наступило.

Франческа все время была со мной. Утром мы проехались верхом по дороге в Ровильяно. И почти всю вторую половину дня провели за роялем. Она хотела, чтобы я переиграла некоторые танцы XVI века, потом Сонату и знаменитую Токкату Муцио Клементи, и еще два или три Каприччио Доменико Скарлатти, и просила меня пропеть некоторые отрывки из «Женской Любви» Роберта Шумана. Какие контрасты!

Франческа больше не весела, как бывало, хотя бы как в первые дни моего пребывания здесь. Часто задумчива, когда же засмеется, когда шутит, ее веселость кажется мне деланной. Я спрашивала ее: «Тебя мучает какая-нибудь мысль?». Она мне ответила с видом удивления: «Почему?». Я прибавила: «Вижу, ты несколько печальна». Она же на это: «Печальна? Да нет же, ты ошибаешься». — И засмеялась, но невольно горьким смехом.

Это огорчает меня и внушает мне смутное беспокойство.

Значит завтра, после полудня, поедем в Викомиле. Он спрашивал меня: «У вас хватит сил поехать верхом? Верхом можно будет пересечь всю рощу…»

А потом еще сказал: «Перечитайте из стихов Шелли, посвященных Джэн, „Воспоминание“».

Значит, поедем верхом, верхом же отправится и Франческа. Остальные же, и в том числе Дельфина, поедут в карете.