Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Была еще молода. С этим своим чистым и прямым профилем, увенчанным белокурыми волосами, с низким пробором на лбу, она казалась греческой красавицей из кипеэка. В ее облике был некий эстетический налет, оставшийся от любви поэта — художника Адольфа Джекиля, последователя Джона Китса в поэзии и Холмана Гента в живописи, писавшего неясные сонеты и изображавшего сюжеты из Новой Жизни. Она позировала для «Сивиллы с пальмами» и «Мадонны с лилией». Равно как однажды позировала и Андреа, для этюда головы. Стало быть, была облагорожена искусством. Но, по существу, не обладала никакими духовными качествами, наоборот, строго говоря, эта экзальтированная сентиментальность делала ее несколько приторной, что нередко встречается у англичанок легкого поведения и странно идет в разрез с развращенностью их сладострастия.

— Кто бы подумал, что мы опять будем вместе, Эндрью!

Спустя час, Андреа простился с ней и вернулся во дворец Цуккари, по лесенке, ведущей от площади Миньянелли к Троице. В тихий октябрьский вечер, до пустынной лесенки доносился городской шум. На влажном и чистом небе искрились звезды. Около дома Кастельдельфино, из-за низенькой решетки, колебались при таинственном свете расплывчатые тени растений, без шелеста, как морские водоросли, колеблющиеся на дне аквариума. Из дома, из окна с освещенными красными занавесками, доносились звуки рояля. Раздались церковные колокола. Вдруг он почувствовал тяжесть на сердце. Воспоминание о Донне Марии неожиданно наполнило его, и вызвало в нем смутное чувство сожаления и почти раскаяния. — Что она делала в этот час? Думала? Страдала? — С образом сиенки в его памяти всплыл древний тосканский город: белый и черный Собор, Ложа, Источник. Тяжелая печаль охватила его. Ему показалось, что нечто исчезло из глубины его сердца, и он не знал точно, что — это, но был подавлен, как бы невознаградимой утратой.

Вспомнил о своем утреннем решении. Вечер в одиночестве, в доме, куда она, может быть, придет когда-нибудь, грустный, но сладкий вечер, в обществе воспоминаний и грез, в обществе ее духа, вечер раздумий и сосредоточенности! — Воистину, решение не могло быть выполнено лучше. Он собирался на обед с друзьями и женщинами, и без сомнения, проведет ночь с Кларой Грин.

Раскаяние было столь невыносимо, причиняло ему такую муку, что он оделся с необычной поспешностью, вскочил в карету и прибыл в гостиницу ранее назначенного часа. Нашел Клару уже готовой. Предложил ей проехаться по римским улицам перед обедом.

Проехали Бабуино, вокруг обелиска Народной площади, потом вверх по Корсо и, направо, по улице Фонтанелла-ди-Боргезе, вернулись через Монтечиторио на Корсо, до площади Венеции, и оттуда вверх к Национальному театру. Клара непрерывно щебетала и время от времени наклонялась к юноше и целовала слегка в угол рта, украдкой, закрываясь веером из перьев, распространявшим довольно тонкий запах белой розы. Но Андреа, по-видимому, не слушал и едва улыбался в ответ на ее ласки.

— О чем думаешь? — спросила она, произнося итальянские слова с некоторой грациозной неуверенностью.

— Ни о чем, — ответил Андреа, взяв ее руку и рассматривая кольца.

— Кто может знать! — вздохнула она, придавая особенное значение этим трем словам, которые чужестранки запоминают очень быстро. — Кто может знать!

Потом, почти с умоляющим оттенком, прибавила:

— Люби меня сегодня вечером, Эндрью!

Андреа поцеловал, обнял, наговорил ей с три короба глупостей, развеял ее грусть. На Корсо было людно, витрины сверкали, сновали продавцы газет, экипажи преграждали то и дело путь их карете, от площади Колонны до Венецианской раскинулось вечернее оживление римской жизни.

Когда они вошли к Донэ, было уже десять минут девятого. Остальные были уже в сборе. Андреа Сперелли поздоровался с присутствующими и, ведя за руку Клару Грин, сказал по латыни:

— Се Мисс Клара Грин, раба Божия, Сивилла пальмоносица, непорочная дева.

— Помилуй нас, — хором ответили Музелларо, Барбаризи и Гримити. Женщины засмеялись, не понимая, Клара улыбнулась и, сняв накидку, оказалась в простом белом коротком платье с заостренным вырезом на груди и на спине, с зеленой лентой на левом плече и с двумя изумрудами в ушах, подвергаясь придирчивому осмотру Джулии Аричи, Сильвы и Марии Фортуны.

Музелларо и Гримити были с ней знакомы. Барбаризи представили. Андреа сказал:

— Мерседес Сильва, по прозванию Крошка.

— Мария Фортуна, Красавица — Талисман, истинное общественное Счастье[18]… для этого Рима, имеющего счастье обладать ею.

Потом, обращаясь к Барбаризи, сказал:

— Окажите честь представить нас вашей даме, это, если не ошибаюсь, — божественная Джулия Фарнезе.

— Нет, Аричи, — перебила Джулия.

— Прошу прощения, но, чтобы поверить, мне необходимо собраться со всей моей доверчивостью и посоветоваться с Пинтуриккио в Зале Пятом.