Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Андреа встал, и прошел в восьмиугольную комнату одеваться. Солнце проникало сквозь кружевные занавески, рассыпалось искрами по мавританским обшивкам, по бесчисленным серебряным вещам, по барельефам древнего саркофага. Все эти разнообразные блестки наполняли воздух зыбкой веселостью. Он чувствовал себя радостным, совершенно здоровым, полным жизни. То, что он был у себя дома, наполняло его невыразимой отрадой. Внезапно просыпалось все, что было в нем наиболее безрассудного, наиболее суетного, наиболее светского. Казалось, что окружающие предметы обладали способностью пробудить в нем прежнего человека. Вновь проснулось духовное любопытство, гибкость и живость ума. И у него уже начинала появляться потребность задушевно беседовать, повидать друзей, повидать подруг, наслаждаться. Почувствовал большой аппетит, и приказал слуге подавать завтрак.

Он редко обедал дома, но для чрезвычайных случаев, для какого-нибудь любовного завтрака или для галантного ужина, у него была комната с неаполитанскими обоями XVIII века, заказанные в 1766 г. Карлом Сперелли царскому ткачу, римлянину Пьетро Дуранти, по рисункам Джироламо Стораче. Семь настенных панно, с некоторой величавой пышностью в стиле Рубенса, представляли эпизоды вакхической любви, на занавесках же, на дверных и оконных карнизах были плоды и цветы. Бледная и порыжелая позолота, жемчужный цвет тел, киноварь и темная лазурь составляли нежную гармонию.

— Когда придет герцог Гримити, — сказал он слуге, — просите.

Опустившееся к горе Марио[17] солнце бросало лучи даже сюда. Доносился грохот карет на площади Троицы. Казалось, что, после дождя, над Римом разлилась вся лучистая белизна римского октября.

— Раскройте ставни, — сказал он слуге.

И грохот стал громче, пахнуло теплым воздухом, занавески еле-еле колебались.

«Божественный Рим!» — подумал он. И непреодолимое любопытство влекло его к окну.

Рим был окрашен в очень светлый цвет аспида, с несколько неопределенными, как на выцветшей картине, линиями, под влажным и свежим небом Клода Лорэна, усеянным прозрачными тучами в чрезвычайно подвижных сочетаниях, придававшими небу неописуемую нежность, как цветы сообщают зелени новую прелесть. Вдалеке, на возвышенностях, аспид переходил в аметист. Длинные и тонкие полосы тумана пронизывали кипарисы Горы Марио, как текучие пряди волос в бронзовом гребне. Вблизи пинии Пинчио вздымали золотистые шатры. Обелиск Пия VI, на площади, казался агатовым стеблем. При этом богатом осеннем свете все предметы принимали более торжественный вид.

— Божественный Рим!

Он не мог насытиться зрелищем. Смотрел на вереницу проходивших мимо церкви красных семинаристов, потом на черную карету прелата, запряженную парой вороных с распущенными хвостами, потом на другие кареты, открытые, с дамами и детьми. Узнал княгиню Ди Ферентино с Барбареллой Вити, потом графиню Ди Луколи, правившую парой пони, в сопровождении своего датского дога. Его души коснулось дыхание давнишней жизни, смутило его и вызвало в нем волнение неопределенных желаний.

Отошел от окна и вернулся к столу. Солнце зажигало перед ним хрусталь, как зажигало прыгающих вокруг Силена сатиров на стене.

Слуга доложил:

— Господин герцог и два других господина.

Вошли Герцог Ди Гримити, Людовико Барбаризи и Джулио Музелларо, Андреа встал и направился им навстречу. Все трое, один за другим, поцеловались с ним.

— Джулио! — воскликнул Сперелли, видя друга впервые за два с половиной года. — Давно ли в Риме?

— С неделю. Хотел писать тебе в Скифанойю, но потом предпочел ждать твоего возвращения. Как поживаешь? Нахожу, что ты немного похудел, но выглядишь хорошо. Только здесь в Риме узнал о твоей истории, иначе прискакал бы из Индии, лишь бы быть твоим секундантом. В первых числах мая я был в Падмавати, в Багаре. Сколько мне нужно рассказать тебе!

— А сколько мне тебе!

Снова, сердечно, пожали друг другу руки. Андреа казался чрезвычайно веселым. Этот Музелларо был ему дороже остальных друзей, своим благородным умом, остротой своей мысли, утонченностью своей натуры.

— Руджеро, Людовико, садитесь. Джулио, сядь сюда.

Он предложил друзьям папиросы, чай, ликеры. Завязался чрезвычайно оживленный разговор. Руджеро Гримити и Барбаризи сообщали римские новости, что-то вроде маленькой хроники. Дым подымался в воздухе, окрашиваясь почти горизонтальными лучами солнца, обои окрашивались в гармоничный теплый и мягкий цвет, запах чая смешивался с запахом табака.

— Я привез тебе целый мешок чаю, — сказал Музелларо Сперелли, — гораздо лучше того, который пил твой пресловутый Кинь-Лунь.

— Ах, помнишь, в Лондоне, как мы составляли чай, по поэтической теории великого Императора?

— Имей в виду, — сказал Гримити, — белокурая Клара Грин — в Риме. Я встретил ее в воскресенье на вилле Боргезе. Узнала меня, поклонилась, остановила карету. Живет, пока, в гостинице, на Испанской площади. Все еще красавица. Ты помнишь, как она была влюблена в тебя и как преследовала тебя, когда ты был увлечен Лэндбрук? Тотчас же справилась о тебе, раньше, чем обо мне…